Беспокойные сны грубо тревожили Костю Вижульмана. Они были громоздкие и чавкающие, как грязь под ногами. Виделось ему, что он с сумой за плечами выбредает к храму наук. Вдали уже золотился купол. Ускорив шаг, он приналёг на дверь. Аудитория раскинулась во всём фермерском безобразии. Похрюкивая, за партами вертелись мохнатые недоросли, стреляя разумными глазками и помахивая кручеными хвостиками. За кафедрой, в галифе хорунжего, важно топтался Атлант, зачитывая тему лекции голосом Петра Михайловича: «Нагуливание живого веса. Эффективность кормов. Качество копыт. И прочее, и прочее…»
– Опаздываете, пан, – пожурил он Костю. – Будьте любезны, ваш конспект.
Костя сунул руку в мешковину, к изумлению своему извлекая оттуда шмат сала. Оно залоснилось интеллигентной прослойкой.
– Героям, сала! Зычно, вдруг, заорал Атлант.
– Ганьба!! – захрюкала рыльцами и застучала копытом аудитория.
Пот окатил Костю. Он проснулся. Хрюканье нарастало, как на стадионе. Он вскочил, метнул свое тело к светящемуся окошку, как слепая бабочка, натыкаясь на силуэты.
Дальний фонарь освещал тусклые тротуары. Город поглотила глубокая глупая ночь. Сознание возвращалось к нему, как к утопленнику. Он пошарил по столу. Наткнулся на безногую рюмочку. Она, словно нализавшийся оловянный солдатик, покатилась, засияв лунной блёской. А из угла замолотил копытами хряк. Костя одернул его. Но он разразился непристойным хрюканьем, оскорбляя грязным языком Наф-Нафа. Рукой, нащупав какой-то предмет на полу, он метнул в него. Затем туда полетел всякий прочий бряцающий инвентарь.
Оросив напоследок некультурного грубияна, Костя успокоился. И, растянувшись на своем лежбище, продолжил сон.
В колыбели Петра Михайловича мирно дремало свинство. Похрюкивало, почавкивало, похрапывало, переворачиваясь с боку на бок. Для матери-природы всякая тварь её чадо. Детишки её сладко посапывали. Долгую эволюционную дорогу отмахал старший братишка в галстуке. Вновь потянуло его в родные пенаты, как блудного сына. Примчался он по зову сердца на зов предков. И почмокивал сочные сны, как молочный поросенок.
Младший, болезный, прохрюкал эволюционный курс. Рылом не вышел.
Хмельная ночь уравняла их. Мутное утро вползало сытым боком белого сала. Долькой хрена таяла луна. И на хрена эта эволюция?
Костя Вижульман еще нежился на куче старых матрасов. Кабанчик заискивающе выглядывал из убежища.
А день уже хлюпал первым солнечным лучом по лужам, струил легкой испариной.
Но вот, Костя подпрыгнул как физкультурник, разминая гимнастическим упражнением затекшую мысль. Проворный глаз отыскал туфлю. По-ковбойски вскочив в неё, окинул глазом манеж. Другой не было. Корова языком слизала. Шлёпая носком по грязному полу, он начал поиск, опираясь на дедуктивный метод и интуицию сыщика, вынюхивая пропажу из аромата запахов.
Архимеда осенило, когда он окунался в купель. Ньютона припечатало увесистое яблоко. На Костю Вижульмана с потолка оборвалось чучело крокодила-каймана, укусив за ухо.
– Эврика!
Он уже стоял у деревянной перегородки. Кабанчик, завидя обидчика, забился в угол, как монашка при виде злодея-насильника. Правая туфля, почти новая, шоколадно переливающаяся, в чёрных шелковистых шнурках, теперь понуро скукоженая, выглядывала останками своего лакированного бока из жирной жижи. Словно корабль, потерпевший крушение у берега каннибалов-людоедов. Ночная бомбардировка имела свои плачевные минусы.
