У меня, пришедшего из Академии, сразу возникло ощущение, что не я творю свое дело, а Универсальный искусственный интеллект, на который мы работали, втягивает в какие-то свои резоны и доказательства, которые противоречат чему-то во мне. УИ сразу считал мои тайные мысли, обнаружил во мне склонность к поэзии, и сделал упрек металлическим голосом, что я не пользуюсь электронным стихотворцем. Казалось, он недоумевал, как это можно противоречить его прекрасному гармоническому миру. И стал внушать, как достигать вдохновения. Само вдохновение у него выглядело, как блаженное состояние идиота.
Но я продолжал писать стихи моим примитивным разумом, не поддерживаемым технологиями.
Мое поведение почему-то задевало всех. После моей командировки в провинцию руководитель сектора с недоумением полистал мой отчет.
– Что за отсебятина?
– Как?
– Язык – отсебятина. И предложения – слишком эмоциональны.
– Не могу казенным языком!
Он едва сдерживался. Наверно, от любования моим задором.
– Казенный язык – это строгий стиль. Язык логики.
– Для прикрытия равнодушия!
Он снисходительно оглядел меня из каких-то своих высот опыта.
– Переделать. Ничего, мы из тебя выбьем отсебятину.
Я не понимал: что это? Почему нельзя быть искренним в деловых документах? Откуда страх перед искренностью, почему она опасна? Что от меня хотят?
Там было совсем невыносимо – каждый исполнитель делал свой кусочек нудного дела, и общего замысла никто не знал. Я даже написал стихи:
Как будто мир провалился в ведомство,
Все – измерений там не людских,
И в нервной дрожи мы, как подвешены,
Порывы режут там на куски.
Как получилось, что в мире грубом,
Мольбе Спасителя вопреки
Вошли в духовную мясорубку,
И соберем ли в крови куски?
Мой листок пошел по рукам. Впервые я обрел известность. Руководитель сектора был в полном недоумении от абсурдного нарушения незыблемых основ и общепринятых норм.
– Эх, а ведь у тебя могло быть большое будущее!
И меня уволили.
Мы остро переживали равнодушие, вернее, полное отсутствие в умах властных администраций мыслей о помощи нашему благородному делу. В министерствах похлопывали нас по плечу: «Хорошее дело!», присылали ничем не обязывающие приветствия и письма поддержки (то есть, их писали те сочувствующие клерки, возможно, девочки, которым было указано отписываться от бесчисленных письменных просьб). Там вечная чехарда чиновников, только-только поверит в нас один, как его сменяет другой. И странно – наивная глубинка отзывалась вяло. Может быть, им не до нас, выживают?
Наше отмирание считалось естественным. Так что, мы прозябали.
Веня, о ком я узнал по его статьям, защищал такие, как наша, организации гражданского общества, которые остались за бортом новой цивилизации.
У нас проходной двор. Сотруднички те еще, здесь не задерживаются. Экология никому не нужна. Лучшие, с мозгами, уходят в вольные инновационные комьюнити, получившие название «Сколковские долины», или уезжают за границу, и то после перспективных вузов.
Шеф из-за постоянного смутного ожидания краха и ответственности за нас стал нелюдимым. Молодые сотрудники из-за чувства временности выглядели легкомысленными. Их детское ожидание, что положат в рот, осталось еще со времен тоталитарного патернализма. Или это вообще свойственно молодым – ожидать от жизни манны небесной. Все они после институтов потерялись в усиленно зарабатывающем мире. Только восторженные души приехавших за удачей провинциалов, которых мы принимали на низкую для их амбиций зарплату, еще верили в нашу великую миссию.
