Дуа за неверного - страница 6

Моя мама работала неподалеку в Городской клинической больнице скорой медицинской помощи (ГКБ СМП), которая находилась всего в пятнадцати минутах от дома. Она пряталась за кронами деревьев и игриво выглядывала, когда мы с сестрой бегали по парку. Больница казалась огромной страшной пещерой, множество окон бывшего госпиталя НКВД подмигивали голубям и пролетающим птицам: мол, давай, по-хорошему не подглядывай. Нам с сестрой казалось, что это такой длинный лабиринт, блуждать по которому можно было часами, если бы не медсестры, строго следящие за тем, куда мы перемещаемся. Мама была медсестрой гинекологического хирургического отделения, что объясняло, почему в коробке с принадлежностями для шитья периодически обнаруживались ножницы Купера и хирургические щипцы: дома в достатке всегда были бинт, вата и спирт.

Больница была переполнена соседями по общежитию в переулке Саперов, 5, которое считалось медицинским, потому что в нем жили либо сотрудники этой же больницы, либо студенты и студентки медицинского колледжа. Персонала вечно не хватало, поэтому брали всех, в том числе только приехавших из Азербайджана и других стран бывшего СССР юных девушек и юношей, не знающих русский язык. По утрам они работали санитарами, вечерами учились. Мама с халой7 не учили русский язык, поскольку окончили русскую школу. Первым делом вместе с бейджем им вручалось русское имя: тетя стала Катей, мама стала Светой, мы с сестрой были просто «Светины дети», про Серегу никто не знал, он еще не существовал в нашей жизни. Даже когда он появился, мама не рассказывала про него и предпочитала скрыть, может быть, она боялась осуждения или того факта, что само существование внебрачного сына как-то дискредитирует ее и ее брак. Про Серегу знали только близкие друзья отца, со временем этот факт перестал шокировать окружающих – все приняли как данность, что теперь в семье трое детей.

Периодически мама брала меня и сестру с собой на работу, мы мирно играли в куклы с медсестрами и врачами. Запах хлорки казался нам привычным и почти домашним, хлоркой пахли стены, пол, люди, обитатели палат. Маленькая я думала, что пациенты живут в больницах, что это их дома: единожды заболев, они оказывались частью фасада, интерьерной деталью палаты, их руки сливались с медицинскими стойками для капельниц и вместе с ними плыли мимо больших прямоугольных окон. В детстве больница казалась большим аттракционом, металлические утки были похожи на странные зеркальца, гинекологические кресла – на троны, шкафы со стеклянными дверками хранили внутри какие-то коричневые бутылки и ватные шарики. Мне нравилось приходить к маме на работу – медсестры всегда давали нам конфеты и подкармливали гематогеном, женщины и мужчины в одинаковых синих формах и отутюженных белых халатах улыбались, увидев ребенка на посту медсестры, беззаботно играющего с обнаженной барби.

В конце девяностых – начале двухтысячных больницу закрыли. Большой желтый монстр погрузился в спячку, все сотрудники подверглись перераспределению. Заведующая Раиса Матвеевна, с копной кудрявых рыжих волос и в круглых очках с металлической оправой, уехала с очередной волной репатриантов в Израиль. Часть сотрудников уволилась, часть оказалась раскинута по городским больницам: половина в Уралмаш, половина в районы нынешнего Автовокзала и Медгородка. Шестидесятилетний заведующий отделением гемодиализа Борис Захаров повесился в собственном кабинете через месяц после закрытия больницы. Он даже оставил посмертную записку, в которой пояснил, что не хочет быть причастным к смерти невинных болеющих людей, не способных теперь получить квалифицированную помощь. Коллеги, правда, перешептываясь по кухням и коридорам, передавали друг другу иную версию событий: незадолго до самоубийства Захарова уволили, да так, что теперь вероятность найти работу оказывалась нулевой. А сам он не выдержал больше борьбы с городской администрацией, медицинскими чиновниками и руководством. Сейчас этой больницы уже нет: ее снесли, на ее месте осталась пустеющая лунка, периодически испускающая тьму.