Духовность Общества Иисуса - страница 84

Между тем, прежде чем оставить эту область устных влияний, нужно задаться еще одним вопросом: какое влияние оказал на Игнатия гуманизм? Вопрос о том, до какой степени духовность иезуитов несет на себе отпечаток времени своего зарождения, XVI в. и его гуманизма, столь пропитанного индивидуализмом и языческими нравами, стал, в сущности, своего рода общим местом в обсуждениях иезуитской духовности. Позже нам придется говорить о благочестивом гуманизме иезуитов и о благочестии иезуитов-гуманистов, но прежде следует задаться вопросом, что подобает думать о гуманизме самого Игнатия. В сущности, доподлинно известно, что в Алькале, Париже и, прежде всего, в Италии он жил в тесном контакте с кругами, всецело проникнутыми гуманизмом. Доподлинно известно также, что он хотел, чтобы его сыновья были не только хорошими богословами, но и хорошими латинистами, эллинистами и гебраистами[296]. Первый набросок программы для коллегий, 1541 г., требует, чтобы, прежде чем приступать к философии и богословию, студенты получили «прочные основания в грамматике». В 1544 г. это требование было дополнено: «… в грамматике, ораторском искусстве и поэзии»[297]. Наконец, в 1547 г., Поланко в одном из первых писем, которые написал Лаинесу как секретарь, безоговорочно признает отрицательные стороны преувеличенно гуманистического образования, но прежде всего, пространно говорит о том, почему членам Общества необходима сильная языковая и филологическая подготовка[298]. Наконец, не вызывает сомнений, что, начиная с первого поколения иезуитов, рядом с основателем мы видим некоторое количество выдающихся гуманистов, в первую очередь Поланко, но также де Фре, Кардуло и других.

Но сам Игнатий? Здесь нужно отличать литературный гуманизм от гуманизма христианского, духовного. Поздно обучившись латыни, святой, как кажется, так и не научился владеть ею с легкостью. Его испанский несет на себе следы его баскского происхождения и ничем не напоминает уже изящный язык современных ему духовных авторов. Но главное – по самой его природе в нем нет ничего от просвещенного гуманиста. Тщетно искали бы мы в его сочинениях хотя бы одно место, где он показал бы себя чувствительным к красоте фраз, к очарованию изящного оборота: форма ни в коей мере не интересует его сама по себе. Единственная его забота – как можно точнее выразить то, что он хочет сказать, предотвращая всякую двусмысленность, нагромождая с этой целью вводные предложения и скобки, нимало не заботясь о путаности фразы. Изучение гуманитарных наук, которое он предписывает своим, занимает его лишь как необходимое средство лучшего апостольского труда. Такие святые, как Филипп Нери и Франциск Сальский, сохраняли глубокую чувствительность к искусству и литературе. Игнатий же никогда бы и не подумал работать над изысканными конструкциями «Введения в благочестивую жизнь».

Если же от гуманизма литературного мы перейдем к гуманизму в куда более широком смысле слова, к гуманизму духовному, к гуманистической духовности, как она представлена такими людьми, как Эразм, Вивес, Лефевр д'Этапль, то вопрос усложняется. Ясно, в сущности, как мы только что упоминали, что св. Игнатий был в контакте с эразмианским движением в Испании. Его друзья Эгиа были издателями Эразма в Алькале. В Париже он даже пережил момент вспышки католической реформы, порожденной евангелизмом