– На свадьбе Галилейской[8] Иисус Христос превратил воду в вино, а не в молоко, простоквашу или медовый напиток. Некоторые утверждают, что его святейшество Папа Николай V тоже позволяет себе пропустить бокальчик, другой считая, что тем веселит душу и будит воображение. Что же тут дурного? – ухмыльнулся молодой повеса и щелкнул указательным пальцем себе по горлу, что было обычным жестом пьяниц, обозначавшим выпивку.
На это Гийом вздохнул, поняв, что очередная лекция прошла впустую, но продолжал наставлять:
– Мы рождаемся не для наслаждений, мой мальчик. Разве тебя не учили тому в Сорбонне? Лишь бездари и лентяи способны на такое непотребное времяпрепровождение, а насчет его святейшества скажу тебе только одно: когда конклав изберет тебя понтификом, я не стану возражать против того, чтобы ты пропустил лишний стаканчик за обедом…
– Интересно получается. Значит, папе напиваться дозволено, а простому школяру – нет? Позвольте с вами не согласиться, кюре, – усмехнулся лиценциат.
– Разговор сейчас не о том, что кому разрешено. Запомни одно: только знаниями, трудом и усердием можно занять более высокое положение в обществе, нежели то, что предназначено тебе от рождения. Все иные средства безнравственны, а некоторые и преступны по своей сути. Дверь в царствие небесное растворена не широко, зато ворота в преисподнюю распахнуты настежь – входи всякий, кто желает того… Ты знаешь, я терпеть не могу годонов[9], но порой вспоминаю Дунса Скота[10]. Он умер прежде моего появления на свет, но я немало наслышан о нем. Это был воистину великий муж. Участвуя в диспуте, устроенным Сорбонной, он выслушал двести возражений, повторил их на память в том же порядке, в котором их задавали, и последовательно опроверг все одно за другим…
Франсуа не раз слышал это, потому, уставившись на потемневший от копоти потолок, только подумал: «Он приводит мне всё те же доводы, что и прежде. Как мне осточертели его нравоучения. Да, я радуюсь жизни, сочиняю баллады и, осушив кружку, распеваю с приятелями задорные школярские песенки. Добродетель – удел стариков, которые успели вволю покуролесить в молодости и теперь вознамерились поучать других уму-разуму. Когда же нам покуролесить, как не сейчас? Если я доживу до преклонных лет, то, вероятно, тоже стану рассуждать подобным образом».
– Своими несколько фривольными стишками ты наживаешь себе недругов, не осознавая того. К чему тебе все это? – вопрошал своего воспитанника Гийом. – Может, ты полагаешь, что те, с кем ты горланишь свои дурацкие куплеты, и есть твои настоящие друзья? Очень в том сомневаюсь. С годами тех, на кого можно положиться, становится все меньше, и тут ничего не поделать. В конце концов каждый остается один на один с Богом и вечностью. Древние греки утверждали, что любимцы богов умирают молодыми, но это брехня, пустые, ничего не стоящие слова. Чтобы понять смысл своего существования на белом свете, необходимо прожить свой срок до конца, что не так просто, как кажется с первого взгляда.
– О смерти ничего не скажу, поскольку с ней пока не встречался, а что касается стихосложения, то замечу только одно: ничего с этой страстью не поделать, она сильнее нас. Желание писать непреодолимо. Строфы сами складываются в голове, руки тянутся к перу, а перо к бумаге… – и Франсуа развел руками.
– Если бы я не забрал тебя к себе, то один Господь ведает, что бы с тобой сталось, мой мальчик, – вздохнул Гийом. – Во всяком случае, тебе пришлось бы работать по-настоящему, а не марать бумагу. Лист, которой стоит денье
