И вот Рыцарь печального образа и его преданный оруженосец отправились спасать прелестную Дульсинею Тобосскую из лап зловещего дракона. Брат не понапрасну назвался Дон Кихотом – в его замысле таилась самоирония. Зная, что это его последнее приключение, он игнорировал действительность и хотел напоследок еще раз окунуться со мной в наши фантазии. Раньше его воображение вспыхивало только ради забавы, чтобы наша прогулка становилась веселее, и мы просто дурачились. Но в тот день наше путешествие было пронизано горечью неминуемой утраты, и нам обоим нужно было хоть как-то забыться.
Его не стало меньше чем через месяц. Все мои уговоры показаться врачу, который мог хотя бы облегчить его страдания, он отвергал.
– Ты же читал Булгакова? Как там Воланд говорил?! «Не лучше ли устроить пир и, приняв яд, переселиться в иной мир под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?» Так вроде?!
Но попировать ему не довелось, и умер он не в окружении женщин, а в больничной палате. Когда его состояние совсем уже ухудшилось, я вызвал- таки скорую помощь, несмотря на все его протесты. На его похоронах присутствовало всего несколько человек: я, двое его близких друзей, имам и трое прихожан местной мечети, которые пришли выполнить свой последний долг перед умершим – совершить над ним заупокойную молитву.
Я вернулся домой с кладбища, где долго стоял возле его могилы, просто находясь в ступоре и практически ни о чем не думая. Я открыл ворота и увидел ухоженный сад, в котором он часами возился каждый день. И теперь саженцы, заботливо выращенные им, осиротели. И я был одним из них… Трижды осиротевший, молодой саженец. Я проникся острой скорбью и горько зарыдал. Продолжая заливаться слезами, я зашел в сад, прошелся между посаженными в несколько рядов деревьев, кончиками пальцев касаясь их листьев; сел на взмоченную утренней росой траву и обнял ствол груши, которую Медер посадил еще перед моим отъездом в Германию. Мне жутко захотелось с кем-нибудь поговорить, и я завел разговор с садом:
– Ну, что же вы, безмолвные свидетели моего горя, не оплакиваете того, кто вспоил вас свежей водой?! Неблагодарные! Всех вас на дрова пущу! Хотя, нет, я погорячился. Знаю, вы отвечали ему добром на его заботу: вы плодоносили для него каждый год, и он наслаждался сочностью ваших фруктов. А я?! Что я сделал для него?!
Я осекся. Мне было мучительно тяжело от той мысли, что я беспечно развлекался в то время, когда мой брат, истекая последними каплями жизни, не переставал думать обо мне. Горькая истина раздирала мою душу в клочья: я никогда не любил его так сильно, как он меня любил. Вслед за этим открытием во мне появилось дикое желание бежать прочь. Бежать так долго, пока силы не иссякнут, пока стопы не покроются кровавыми мозолями, и пока все тело не будет изнывать от боли. Но я не побежал. Я остался сидеть и пустым взором смотрел на небо, хаотично расчерченное ветвями деревьев.
**********
Прозвенел будильник Лу. Громкая и неприятная мелодия отдавалась в моем мозге тяжелым металлическим скрежетом, вырывая меня из сладких объятий дремоты, в которую я снова провалился, сидя у стены. Я выключил будильник и посмотрел на Лу. Всего час назад она проснулась от еле слышного писка, а сейчас ее разум игнорировал звонкий лязг будильника, давая еще немного отдохнуть изнуренному телу. Ее красивое лицо было так безмятежно, что мне не хотелось ее будить. Пусть еще поспит: все-таки нет большего блаженства ранним утром, чем лишние пятнадцать минут сна. Я тихо встал и пошел умываться. Умывшись, я прошел на кухню, медленно задвинул стеклянную перегородку, стараясь сделать это максимально бесшумно, и принялся готовить нам завтрак. Я приготовил около дюжины гренок, которые ей очень нравились и которые она всегда уплетала с неподдельным удовольствием:
