– Да будет так! – сказал дофин. – Пусть он уедет, пусть покинет Францию. У него есть поместья и родственники в Англии, пусть ищет убежища там.
– Ну нет, монсеньор, – ответил Монморанси. – Смерть – слишком большая кара для него, а изгнание – слишком большая роскошь. Не хотите же вы, – и он понизил голос, – чтоб этот человек рассказывал в Англии о том, как поднял на вас руку.
– О, не напоминайте мне об этом! – вскричал дофин, заскрежетав зубами.
– И все же я должен напомнить вам об этом, дабы удержать вас от неразумного поступка. Надо, повторяю, устроить так, чтобы граф – будь он жив или мертв – не мог ничего разгласить. Наши телохранители – люди надежные, и, кроме того, они не знают, с кем имеют дело. Комендант Шатле – мой друг, к тому же он глух и нем, как его тюрьма. Пусть Монтгомери в эту ночь переведут в Шатле. Завтра станет известно, что он исчез, и мы распространим об этом исчезновении самые разноречивые слухи. Если слухи эти не утихнут сами собой, если друзья графа поднимут слишком сильный шум – в чем я очень сомневаюсь – и доведут тщательное следствие до конца, то нам для своего оправдания достаточно будет предъявить книгу Шатле, из которой люди увидят, что господин Монтгомери, обвиняемый в оскорблении наследника престола, ждет в тюрьме законного судебного приговора. А затем, по предъявлении такого доказательства, наша ли будет вина, что в тюрьме, месте вообще нездоровом, на господина де Монтгомери слишком сильно подействуют горе и угрызения совести и он скончается прежде, чем сможет предстать перед судом?
– Что вы говорите, Монморанси! – перебил его, содрогнувшись, дофин.
– Будьте спокойны, монсеньор, – продолжал советник принца, – к такой крайней мере нам прибегнуть не придется. Шум, вызванный исчезновением графа, затихнет сам собою. Друзья утешатся и быстро забудут его, и господин де Монтгомери, перестав жить в обществе, сможет сколько угодно жить в тюрьме.
– Но ведь у него есть сын, – возразила госпожа Диана.
– Да, малолетний, и ему скажут, что с отцом его неизвестно что сталось, а когда он подрастет, если только ему суждено подрасти, то у него будут свои интересы, свои страсти, и ему не захочется углубляться в историю пятнадцати- или двадцатилетней давности.
– Все это верно и хорошо придумано, – сказала госпожа де Пуатье. – Ну что ж, склоняюсь, одобряю, восхищаюсь!
– Вы действительно слишком добры, сударыня, – поклонился ей польщенный Монморанси, – и я счастлив заметить, что нам назначено самой судьбой понимать друг друга.
– Но я не одобряю и не восхищаюсь! – воскликнул дофин. – Напротив, порицаю и противлюсь…
– Порицайте, монсеньор, и вы будете правы, – перебил его Монморанси, – порицайте, но не противоречьте; осуждайте, но не препятствуйте. Все это вас ничуть не касается, и я беру на себя всю ответственность перед Богом и людьми за этот шаг.
– Но ведь это преступление свяжет нас! – воскликнул дофин. – Вы отныне будете мне не только друг, но и сообщник!
– О, монсеньор, от таких мыслей я далек, – заверил его коварный советник. – Но, может, нам предоставить разрешение этого вопроса вашему отцу, государю?
– Нет, нет, пусть отец ничего не знает об этом! – живо отозвался дофин.
– Однако мне пришлось бы доложить ему это дело, если бы вы упорствовали в своем ложном убеждении, будто мы все еще живем в рыцарское время, – усмехнулся господин де Монморанси. – Но не будем торопиться, а предоставим времени нас умудрить. Согласны? Только пусть граф будет по-прежнему под арестом. Это необходимо для осуществления последующих наших решений, каковы бы они ни были. Сами же решения эти отложим на некоторое время.
