– Действуют. – Я пожимаю плечами. – Спала как убитая.
– В кровати?
Я вздыхаю, а Элли коротко улыбается мне:
– Именно в ней.
От облегчения морщинки на лбу мамы разглаживаются, она начинает взбивать яйца.
– Это хорошо. Значит, больше никаких ночевок на диване, да? Это тебе не на пользу.
– Нет, обещаю.
Элли накрывает на стол. Три прибора. Наша семья увеличилась было до пяти, а теперь снова сократилась до четырех, но в чистом виде она всегда состояла из троих: мамы, Элли и меня. Мы с сестрой выросли без отца: он ушел за пять дней до моего первого дня рождения и мама так его и не простила. Элли была малышкой, а я грудничком, и отец решил, что жизнь с тремя женщинами не для него. Он перебрался в Корнуолл, чтобы заниматься серфингом. Такой уж человек. Каждые несколько лет сообщал, где находится, и раз или два даже без предупреждения появлялся на пороге нашего дома, когда мы с Элли еще учились в школе. Он неплохой человек, просто слишком ветреный. Приятно было знать, что отец где-то существует, но я в своей жизни совершенно в нем не нуждалась.
– Подумываю о том, чтобы купить новый кухонный стол. – Мама ставит перед нами тарелки и садится.
Мы с Элли вытаращились на нее.
– Нет, не надо! – восклицаю я.
– Невозможно! – вторит Элли.
Мама возводит взгляд к потолку; она явно ожидала сопротивления новой идее.
– Девочки, да этот скоро развалится!
Мы всю жизнь сидели за этим потертым деревянным столом, всегда на одних и тех же местах. Он видел наши завтраки перед школой, наш любимый бекон по выходным и сэндвичи со свеклой. Мама, вообще-то говоря, человек привычки; ее дом не слишком изменился за все эти годы, и мы с Элли верили, что он и впредь останется более или менее таким же. А если подумать, мы точно так же относились и к маме: она, сколько я помнила, всегда ходила с одной и той же прической… Мы с Элли унаследовали ее лицо в форме сердечка. У нас были одинаковые ямочки на щеках, как будто кто-то нажимал пальцем на наши щеки, когда мы смеялись. Мама была нашей защитной сеткой, а этот дом – нашим убежищем.
– Мы же за этим столом готовили уроки! – Элли прижимает к столу ладонь.
– И каждое Рождество собирались за ним!
– Но он весь изрисован, – делает новую попытку мама.
– Да, – соглашается Элли. – Нашими именами, еще с тех пор, как мне было пять лет.
Она буквально вдавила в столешницу эти имена синей шариковой ручкой, сразу после того, как выучила буквы. И была жутко горда этим и просто не могла дождаться, когда же мама увидит, что она сделала. Имена до сих пор красовались на столешнице, детские буквы прикрывали столовые салфетки. Барбара. Элли. Лидия. И после каждого – кривая маленькая птичка.
– Может, хочешь забрать его себе? – Мама смотрит на Элли, у которой пугающе аккуратный дом, где все подходит друг к другу или дополняет одно другое, и в нем нет абсолютно ничего потрепанного или испорченного.
– Его место здесь, – твердо отвечает Элли.
Мама смотрит на меня:
– Лидия?
– Ты же знаешь, у меня нет места. Ну пожалуйста, оставь его! Это же часть семьи!
Мама вздыхает, сдаваясь. Я вижу, она знает: это действительно так, и сомневаюсь, что она и в самом деле хочет избавиться от стола.
– Ну, может быть…
– Какой вкусный омлет! – меняет тему Элли.
Тут меня осеняет некая мысль.
– А что, Кэтрин Магьяр рекламирует новый обеденный стол?
Мама тянется за своим кофе и поглаживает стол, как старого друга:
