Утром в пятницу позвонил Пальчинский и пригласил к себе домой на обед в воскресенье. Рутенберг поблагодарил и сказал, что придёт с сестрой. Рахель вначале отказалась, сославшись на отсутствие хорошей одежды. Но ему удалось её уговорить, и она согласилась.
Квартира Пальчинского располагалась на втором этаже добротного трёхэтажного дома. На входной двери Рутенберг увидел табличку с фамилией компаньона на итальянском языке и нажал кнопку звонка. Дверь открыл Пётр Иоакимович.
– Входите, дорогие гости, – радушно сказал он и поцеловал руку Рахели. – Познакомьтесь с моей женой.
Из салона вышла молодая женщина лет тридцати в длинном синем платье и, приблизившись к Рутенбергу, улыбнулась и протянула ему руку.
– Нина Александровна, – произнесла она.
Потом подошла и поклонилась Рахели.
– Очень рада, что у мужа теперь такие приятные знакомые. Как Вас зовут, милая?
– Рахель Моисеевна, сестра Петра Моисеевича.
– Я предлагаю перейти на имена. Я Нина, Вы Рахель. Согласны?
– Конечно. Вы очень красивая женщина, Нина.
– Вы тоже, милая. Поможете мне?
– С удовольствием.
Они последовали на кухню, продолжая свой незатейливый разговор. Мужчины прошли на небольшой балкон, выходящий на улицу. В её дальнем конце виднелись причалы порта, и синело море.
– Женщины, похоже, подружились. Знаете, моя жена из семьи декабристов Бобрищевых-Пушкиных.
– Они были первыми, они разбудили Россию, – заметил Рутенберг. – Расскажи о себе. Нам вместе работать. Поэтому стоит хорошо знать друг друга.
– Ты прав, Пётр Моисеевич. Я сын лесничего. Мать моя – сестра народника Николая Васильевича Чайковского.
– Так ты тоже бунтарь?
– С такой родословной у меня не было выбора, – усмехнулся Пальчинский. – Потом учился в Горном институте в Петербурге. На рудниках во Франции познакомился с дядей Чайковским. Участвовал в студенческих волнениях в девяносто девятом году.
Организовал в альма-матер нелегальную кассу взаимопомощи для студентов, бюро трудоустройства, чтобы помочь найти им подработку, и столовую. Занимался изданием курсов лекций профессоров.
– Прекрасно, Пётр Иоакимович! Я вот думаю, сколько добрых дел может сделать человек, если ему хотя бы не мешать.
– Мне полиция и администрация, конечно, мешала, – вздохнул Пальчинский. – Вызывали на допросы, устраивали провокации. Но ничего противозаконного найти не смогли.
– А я за год до этого поступил в Технологический институт и меня за участие в студенческих демонстрациях исключили.
– И ты не доучился?
– Представь себе, Пётр Иоакимович, через год меня восстановили, как отличного студента. Но за это время я успел стать революционером. Меня вдохновляли идеи Михайловского, Желябова, Перовской, Кибальчича, Михайлова и Лопатина. Кстати, Герман Александрович сейчас проживает в Италии. Летом он был на Капри у Горького. Алексей Максимович меня звал туда, но мне не удалось вырваться.
– А я с молодых лет анархист, сторонник Петра Кропоткина и Михаила Бакунина.
– Я тоже этим увлекался, но пристал к партии социалистов-революционеров, – сказал Рутенберг.
– В 1905 году я участвовал в революционных событиях в Павловске и Иркутске, продолжил Пальчинский свой рассказ. – Потом меня арестовали, и три месяца я просидел в тюрьме.
