– Ну и кто кран на полную отвинтил? Теперь что? Мне еще и засорившуюся канализацию чистить?
– Ничего, почистишь. Главное, что живой, – ухмыльнулся в ответ Иван и так ласково хлопнул сына Зевса по спине, что тот зарылся носом в песок, оставив за собой довольно внушительную борозду.
– Тише ты, монстр, – рявкнул на него Сеня. – Я парня из воды не для того вытаскивал, чтобы ты его тут же, на берегу, как муху прихлопнул.
Минут через пять, когда менты вылили воду из ботинок, отжали кители, а Жомов даже умудрился успеть почистить пистолет, вся процессия, возглавляемая гордым Мурзиком, которого растрогавшийся Рабинович обещал наградить медалью за спасение утопающих (из картона, что ли, вырежет?!), отправилась назад, к конюшням. Геракл с тяжелым вздохом осмотрел свое рабочее место, не только лишившееся стены, но теперь еще и гордо украшавшее собой середину реки, меланхолично поинтересовался:
– Ну и как тут теперь лошадей держать?
– Слушай, чувак, а ты не оборзел? – возмутился Жомов. – Базар был только о том, чтобы конюшню почистить, а вот насчет лошадей разговору не было. Мы за тебя работу сделали, так что теперь докладывай своему начальству и пойдешь с нами на Олимп.
– Действительно, – согласился с ним Рабинович. – Веди-ка нас к этому Эврисфею, а уж остальное мы сами разрулим.
– Да мне все равно, – пожал плечами Геракл. – Отпустит царь – пойду и на Олимп. Мне без разницы, где именно подвиги совершать.
– Подвиги? – удивился Ваня.
– Ну да. Подвиги, – так же меланхолично пояснил сын Зевса. – Помогать страждущим, утешать несчастных, бороться с приспешниками моей злой мачехи Геры. Можно и кентавров перебить, если Дионис вина подбросит.
– Вы поглядите только на него. Он не только псих, но еще и буйный алкоголик, – фыркнул омоновец. – Молчи лучше, трепач. Твоя задача нас до Олимпа довести. А будешь в дороге без команды дебоширить, мигом жвалы тебе местами поменяю. Мы все-таки в форме, а это значит – при исполнении.
Геракл удивленно посмотрел на Жомова и пожал плечами. Дескать, мне по фигу. Все равно люди про мои подвиги легенды станут рассказывать. Затем он еще раз окинул грустным взглядом разоренные конюшни и поплелся в сторону дворца Эврисфея. Менты последовали за ним. Гомер замыкал процессию. Пронырливый грек тут же прикинул, что приписать подвиг никому не известного в Элладе Жомова всенародному кумиру Гераклу куда выгоднее для увеличения собственной популярности. На ходу придумывая строки нового стиха, он принялся вполголоса проговаривать их себе под нос, но наткнулся на испепеляющий взгляд гонителя поэтов Рабиновича и, обиженно шмыгнув, тут же замолчал и всю дорогу до покоев Эврисфея не произнес больше ни слова.
Стража у ворот дворца уже освободилась от оков пропаганды Морфея. Сон после обильных возлияний в честь Диониса штука, конечно, хорошая, но от похмелья греков он, как ни странно, не вылечил. Только что проснувшиеся и выгнанные из постелей на яркое солнце стражники были не в состоянии выполнять свои обязанности и просто проводили измученным взглядом пятерых путников с собакой, даже не спросив у них удостоверения личности.
Эврисфей оказался тучным бородатым стариком, одетым в пурпурный плащ поверх белоснежной туники. Он восседал на атласных подушках, постеленных поверх огромного мраморного трона, и дремал, безвольно свесив на грудь кудлатую голову в короне, больше похожей на диадему какой-нибудь светской львицы, чем на величественное украшение царского чела. Его охрана, услышав звуки шагов путешественников, встрепенулась, старательно пытаясь выбраться из дремотного состояния, но сам владыка Тиринфа даже не пошевельнулся. Жомов критически окинул царя взглядом и резко свистнул, засунув два пальца в рот. Эврисфей резко дернулся и поднял голову, уронив на пол корону. Та, коротко звякнув о мраморные плиты, закатилась под трон, но царь этого даже не заметил.
