Впрочем, я уже увела вас от главного.
Первый раз я умерла в тысяча четыреста восемьдесят втором году, в Италии.
Мне было тридцать четыре года. Я звалась Джованной, работала повитухой. И все шло хорошо, пока меня не пригласили принимать роды у мадонны Лауры, жены сеньора Джулиано.
Мона Лаура жила в браке уже десять лет, а не понесла ни разу. Это считалось большой бедой для богатого семейства. Наследство Джулиано переходило только по мужской линии, значит в случае смерти мужа (а он был намного старше моны Лауры) она, принесшая львиную долю средств, останется на положении бедной родственницы.
И вот, несчастная женщина, наконец, забеременела. Она тяжело ходила, толстела в талии буквально по часам, но глаза ее сияли счастьем. Наблюдали мону Лауру знатные лекари. Когда же начались схватки, послали за мной.
Мона мучилась с рассвета до рассвета. Под ее глазами залегли тени, волосы слиплись от пота, а дело не продвинулось ни на шаг. Наконец, лоно роженицы раскрылось. Я приготовилась принять дитя. Однако, пальцы мои не нашли ничего, кроме окровавленной плоти и нечистот тела…
Это сейчас я знаю, что есть такое понятие, как «ложная беременность». А тогда?.. Это был крах. Крах жизни, надежды. В момент, когда я поняла, что мадонна Лаура пуста, моя душа почувствовала дуновение смерти.
Меня обвинили, что я скрыла дитя колдовскими методами, и продала его дьяволу. Тем более и несостоявшаяся мать умерла в тот же час, и не могла сказать, родился вообще ребенок или нет.
Мое тело пытали в течение трех недель. Я была растерзана инквизиторами. Они будто в каждой моей косточке искали этого младенца.
Когда меня вели на костер, я не чувствовала ничего, кроме облегчения, что еще несколько минут и мое бренное тело больше не будет чувствовать невыносимой боли. О, как я заблуждалась!
Огонь неистово жарил мои ноги! Невыносимо! Я не могла извиваться, потому что была накрепко привязана к столбу. Я чувствовала запах горящей плоти, моей плоти. А потом мой слух пронзил жуткий рев. Я не знала, кто может так переживать за меня, и исторгать такие нечеловеческие вопли, пока не сообразила, что это кричу я сама!
И кричала до тех пор, пока связки не перехватило дымом. Я больше не могла исторгнуть ни звука из своего обожженного горла. Глаза застили слезы.
Небеса заволокло дымом. В какой-то момент я была готова признать, что души не существует. Что живо только тело. Вот сгорит оно сейчас, померкнет мое сознание, и не будет ни Бога, ни Дьявола, только НИЧТО! А потом в пелене кострища появилась детская ручонка. Самого ребенка я не видела. Только ручонку, сухую теплую ладошку, с кожей тонкой, как пергамент, а кончики пальцев подрагивали, то ли от скрытого сочувствия, то ли от избытка энергии… Моя душа рванулась за этим маячком. И все! Боль закончилась!
Осталось только разочарование толпы и инквизиторов, что я так быстро испустила дух. Они считали, что я не искупила свои грехи должным образом.
Мое тело горело еще некоторое время. А потом вдруг налетел ветер, согнал косматые тучи в одну, и полил дождь. Костер потух. Головешки собрали на большую телегу и высыпали в овраг. Потом мальцы собирали мои обгорелые косточки для своих забав. Но мне уже было все равно.
***
Второй раз я умерла в тысяча шестьсот пятьдесят четвертом. Так и не получив имени. Не увидев солнца.
Знатная дама Джозефина увлеклась конюхом. Стыд – то какой, потому что понесла! Не понесла бы – было бы просто занятно, игра, интрижка, о которой не грех похвалиться на балу, перед такими же бесстыжими товарками.
