– Думаете ли вы, что она сможет стать нормальной девочкой? – У Лауры сел голос.
– Не надо сразу ожидать худшего. Надежда есть всегда. Вы ничего не узнаете наверняка. Пока не увидите ее, не поговорите с ней.
Лаура упрямо покачала головой:
– Нет. Не сможет она стать нормальной. Не сможет после того, что сделал с ней родной отец. После стольких лет насильственной изоляции. Она, должно быть, очень больная маленькая девочка, с сильнейшим психическим расстройством. И нет даже одного шанса на миллион, что она станет нормальной.
– Нет, – мягко ответил он, понимая, что голословные утверждения обратного только разозлят Лауру. – Едва ли мы увидим здоровенькую, полностью адаптированную к действительности девочку. Она будет больной, испуганной, возможно, замкнувшейся в собственном мире. Достучаться до нее будет сложно, может, и не удастся. Но вы не должны забывать об одном.
Лаура встретилась с ним взглядом.
– О чем?
– Вы ей нужны.
Лаура кивнула.
Они покинули залитый кровью дом.
Дождь все лил, ночь осветила молния, сопровождаемая громовым раскатом.
Холдейн усадил ее в седан. Поставил на крышу мигалку. Они помчались в «Вэлью медикэл» с включенными мигалкой и сиреной, в шипении шин по залитому водой асфальту, с летящими из-под колес брызгами.
В отделении интенсивной терапии дежурил Ричард Пантагельо, молодой врач с густыми темными волосами и аккуратной темно-русой бородкой. Он встретил Лауру и Холдейна в приемном отделении и повел их в палату девочки.
Шли они по пустынным коридорам, лишь изредка им попадались скользящие, словно призраки, медицинские сестры. В десять минут пятого утра в больнице царила тишина.
На ходу доктор Пантагельо тихим голосом, почти шепотом, вводил их в курс дела:
– У девочки нет ни переломов, ни порезов, ни ссадин. Только один синяк, на правой руке. Прямо над веной. Судя по характеру синяка, я бы сказал, что он – результат неумелого введения иглы для внутривенного вливания.
– В каком она состоянии? – спросил Холдейн.
– Я бы сказал, что она в трансе. Никаких признаков травмы головы нет, хотя с того самого момента, как ее привезли в больницу, она не может или не хочет говорить.
Подстраиваясь под ровный тон врача, но не в силах полностью изгнать озабоченность из голоса, Лаура спросила:
– Как насчет… изнасилования?
– Я не смог найти ни одного признака надругательства над девочкой.
Они обогнули угол и остановились перед закрытой дверью в палату 256.
– Она там. – Доктор Пантагельо сунул руки в карманы белого халата.
Лаура все еще обдумывала ответ врача на ее вопрос об изнасиловании.
– Вы не нашли признаков надругательства над девочкой, но это не означает, что ее не могли изнасиловать.
– Никаких следов спермы в вагинальном тракте. Ни синяков, ни кровотечения на половых губах или стенках влагалища.
– Так и должно быть, если она не один год была жертвой растлителей малолетних.
– Разумеется. Но ее девственная плева не тронута.
– Значит, ее не насиловали, – подвел черту Холдейн.
У Лауры вновь сжалось сердце, когда она увидела печаль и жалость в добрых карих глазах врача.
И в голосе, когда он заговорил, звучала печаль:
– С ней не совершался нормальный половой акт, в этом можно не сомневаться. Но… разумеется, я не могу этого утверждать. – Он откашлялся.
Лаура видела, что этот разговор дается молодому доктору ничуть не легче, чем ей. Она хотела, чтобы он замолчал, но понимала, что должна услышать все, должна знать все, а его обязанность – рассказать обо всем.
