– Ты красивый. – Ташка улыбнулась несколько инспекторски, а затем, словно чем-то встревожившись, добавила. – Красивый и умный. Все в тебе с избытком каким-то… Не знаю, как это сочетать с эллинским гюбрисом, но где-то около того.
– Скажешь тоже – «красивый»! Скорее так: физически привлекательный. – Он улыбнулся в ответ: не то сквозь нее, не то любуясь ею насквозь, когда созерцания поверхностных прелестей или даже тайн уже не позволяло сосредоточиться на неге, фокусируясь нерефлексивно, словно глумясь над идеалами дзэн, бестолково перевранными западными гуру. Чьих ментально-духовных способностей хватает не на много большее, чем у психологов, жаждущих власти посредством азбучных схем, словно не предполагающих наличия собственной глубокой и содержательной матрицы, как минимум превосходящей таковую подопытных.
Они повторяли все уже неоднократно, порой не то сбиваясь со счету, не то теряя счет подходам к этому снаряду, столь же энергозатратному, сколь и вознаграждающе зовущему. Сколь ни выспренно-пошла риторика: «они отдавались друг другу с той исступленной неистовостью, что застигала врасплох и заставляла выползать друг из-под друга едва живыми», – но точнее и не скажешь, в частности, гадая о значении ее загадочного книксена: «Хочу, чтоб ты оставался во мне и никогда не выходил». Оба могли бы развлечь друг друга целыми опусами из собственных и общеразделяемых мыслей («суицитирование»), но чаще болтали ни о чем, – буквально впадая в детский лепет. То заслушивались мерным рубато качающейся кровати (или напоминавшего о ней стола, на котором резался хлеб), то считали по осени груши, падавшие за окном с высокого грушевого дерева со звуком, могшим разбудить нервных соседей, прислушивавшихся в это время за стенкой к совсем другим звучаниям.
Но временами снисходили и до более злободневных тем. Надо же чем-то развлекаться в перерывах между путешествием в темную материю друг друга. А то и вовсе скоро могла открыться страшная правда: при всей переразвитости обоих, им банально не о чем было… молчать. На суровый тон его могла подвигнуть ее странная торжествующая манера не только запрещать ему оплачивать проезд в общественном транспорте, но и повествовать о маленьких победах демократии в отдельно взятых душах и подленьких проявлениях – как-то освоении западных грантов журналистам, мечущим оппозиционные выпады на несимпатичного Еноховича, тучного соперника харизматичному любимцу дам Дрюченко; а то и вовсе – о тиражировании слухов и сплетен для мнительной публики с пещерным сознанием (вооруженным рычагами кнопкодавства) о том, что якобы и Нострадамус, и Вангелия предсказывали нулевые шансы «темным силам» антикрайнезападничества. Те же ребята несколькими месяцами позже будут плести басни о том, как годовалая кроха остановила мать, порывавшуюся уйти с Площади словами: «Иначе у меня не будет будущего!» Все мамочки умилялись, а многие клялись, что это их ребеночек и был (попутно выдавая и склонность реализовываться косвенно, то прикрываясь дитятками, то рожая их для написания диссертаций, а то и вовсе развивая вундеров-киндеров в порядке капсоревнования либо новомодного либидинального спорта).
Он негодовал о сих «новейших модусах древнейшей профессии».
– Мужчина, о чем это мы?! – напускала она на себя испытующе-осаждающий тон требовательной шефини, что служил скорее сигналом к началу новой игры, при этом привлекая к себе в той бесстыдной манере, что демонстрирует не то их близость нерушимую, не то ее власть над ним, а скорее подчеркивает его безграничное обладание ею, когда и унижение от любимого – в усладу. Когда же слышала догадливый отклик в виде вожделенной грубости, то сознавалась, что ей хочется все это слышать, и только от него, и в подтверждение предавалась безудержно-недолжной суидиффамации.
