Следующие два часа прошли нервно: работники горадминистрации и даже сам мэр всё же вышли к людям и бормотали что-то несуразное и несвязное, боязливо топчась на ступеньках крыльца, возле самой омоновской шеренги. Им долгое время не давали говорить, громко освистывая и осыпая ругательствами. Не без злорадства вглядывался Концевич в их потерянные, полные смятения лица. Непомерно заносчивые в иной обстановке, привыкшие бесконечно презирать «быдляк», они смотрелись теперь откровенно жалко, будто ощипанные индюки…
Осада мэрии прошла не зря – плату за проезд действительно снизили, а Концевич со своими ребятами на целый месяц сделались главными героями областной прессы. Изнывающие от скуки провинциальные журналисты набросились на них, будто на заезжих звёзд столичной политики. Статьи, репортажи, интервью…
Если бы Алексей, желая поднять в «бункере» собственное реноме, отослал в Москву по почте все вышедшие про них публикации, то набралось бы, наверное, на объёмистую бандероль. Но он был скромен и чужд тщеславия, потому ограничился одним-единственным телефонным звонком, в котором сухо, но информативно поведал Евгению Сергеевичу об их новостях.
– Ну, вы дали жару! – восхищался тот. – Эти события – первый случай в партийной истории, когда нашим людям удалось по-настоящему возглавить стихийный народный протест. Вы – молодцы! А ты, Алексей, молодец в особенности!
В отличие от многих региональных руководителей, Концевича интересовали не только митинги, акции прямого действия и потасовки с милицией. Будучи человеком образованным, перечитавшим множество всевозможных книг, он, как мог, стремился подковать теоретически и остальных товарищей – в большинстве своём не слишком сведущих по части идеологии, но зато искренних и смелых ребят. Семинары после обычных собраний устраивались им регулярно, и он, случалось, по часу читал лекции, посвящённые работам Устрялова, Юнгера, Никиша.
«Настоящий партиец должен не только громко орать «Долой!», он должен много читать и думать, чтобы уметь убеждать окружающих в своей правоте, а не просто брать на горло», – любил подчёркивать Концевич.
Впрочем, не все в партийном руководстве приветствовали подобное. Зильберман, например, раздосадовано морщился всякий раз, когда слышал про организованные в Магнитогорске «партийные курсы».
«Заумные книжки можно читать до конца жизни, достигая при этом не политических, а метафизических успехов, – повторял он при всяком удобном случае. – Акции, акции и ещё раз акции! Всюду, по любому поводу, везде, где можно! Это нам сейчас необходимо, а вовсе не зубрёж многотомной писанины каких-то клиников[6]».
К любой идеологии Зильберман относился с плохо скрываемым пренебрежением, считая её не базисом, а инструментом политической борьбы, всегда подчёркивая, что он – не теоретик, а практик. Вот и сейчас, в завязывающемся общем разговоре, он обратился к Концевичу с вопросом, имевшим сугубо практическое значение:
– Не боишься надолго оставлять отделение? Деятельность без тебя не затухнет?
– Не затухнет, – без тени сомнения ответил Концевич. – Вместо себя парня одного толкового оставил, Ильёй зовут. 23 февраля на КПРФный митинг он наших выведет.
– А с прессой местной у вас как? Контакт не утрачен? – поинтересовался Бубнов.
– Куда ж он денется, контакт этот? Они про нас любят писать. Во-первых, реально больше не про кого, а, во-вторых, мы поводы им подбрасываем регулярно.
