Джанго Рейнхард. Я проснулся! - страница 13

Он был тщедушным, невысоким цыганским юношей, который казался еще мельче на фоне своего банджо. Переступив порог танцевального зала, он вошел во взрослую жизнь. Благодаря своему мастерству игры на банджо Джанго был благосклонно принят профессиональными музыкантами. И хотя он никогда не считал себя обычным и верил в свою исключительность, это признание вселило в него еще большую уверенность.

Получив признание, Джанго вошел и в мир гадже, огромный мир за пределами «Зоны», непонятный и непрощающий, где он был изгоем и цыганским бродягой, которого отгоняли официанты от кафе и швейцары от отелей, на которого презрительно смотрели добропорядочные буржуа. Теперь он был принят в этот мир. По крайней мере, в небольшой его уголок.

На немногих сохранившихся фотографиях того периода Джанго выглядит гораздо старше своего возраста. На студийном портрете 1923 года, несмотря на юношескую прыщавость, Джанго по-взрослому собран и уверен. Он смотрит прямо в камеру, на лице такое выражение вызывающей гордости, что он кажется надменным. Теперь он тщательно одет и не столько из-за того, что снимок делался в студии, сколько из-за внутреннего самоощущения. Герино купил ему стильный костюм и новое банджо. На снимке он держит инструмент совершенно естественно – совсем не как игрушку, которую дали ребенку только для съемки. В нем сосредоточена вся его сущность. Он держит банджо как оружие, с помощью которого он будет вести войну за свои амбиции.

Джанго с 6-струнным банджо, 1923 г.

(Коллекция Алена Антониетто)

На рубеже 10–20-х годов, после окончания войны и эпидемии «испанки», Париж охватила новая эпидемия, на этот раз – танцевальная. Это был мюзет – уникальное явление своего времени, которое стало визитной карточкой Парижа и Франции в целом. Если Новый Орлеан родил джаз, дельта Миссисипи – блюз, Буэнос-Айрес – танго, Севилья – фламенко, а Лиссабон – фаду, то Париж породил мюзет. Не только как танец, но и как некую субкультуру.

Понятие «мюзет» (musette) первоначально обозначало разновидность волынки и было известно еще в XVII веке, но со временем мюзет дал название популярному народному танцу, исполняемому под звуки этого музыкального инструмента.

Антуан «Буска» Бускатель был признанным королем мюзета. Он родился в 1867 году в департаменте Канталь во французском Оверни и уже с восьми лет, когда он в одиночестве пас в Овернских Альпах коров и коз, Антуан начал играть на мюзете. Именно эту музыку пастух Бускатель и привез в Париж в 1890 году, когда ему было 23 года. Как и многие овернские крестьяне, он приехал в Париж в поисках лучшей жизни, став частью волны миграции из Оверни. Он поселился в рабочем предместье Парижа в Ла Рокет на улице Фобур-Сент-Антуан, недалеко от площади Бастилии, вдали от больших бульваров. Этот район был известен на овернском диалекте как «Бастош» и стал «деревней» Оверни, словно пересаженной на парижскую почву.

Овернцы появились на парижских улицах как бедные деревенские родственники. Они продавали уголь и круглый год носили воду на деревянных коромыслах, похожих на воловье ярмо. Они выделялись на фоне парижан длинными струящимися льняными голубыми или синими блузами бьод, полюбившимися позже многим художникам, широкополыми черными фетровыми шляпами и яркими красными косынками, завязанными на шее. Об их появлении возвещал стук деревянных башмаков по парижским булыжникам. Вскоре овернцы завоевали всеобщее уважение за свое стремление добиться успеха. Оноре де Бальзак в своем «Кузене Понсе» в 1848 году создал карикатурный образ прижимистого, но трудолюбивого овернца-переселенца, который «жаждал золота, как черти в аду жаждут райской росы».