– Та-та… Ля-ля…
Он наклонялся и как-то странно поворачивал голову то в одну сторону, то в другую. Широко раскрывал рот, тяжело вздыхал, лицо его выражало какую-то нечеловеческую муку…
– Ва-а-у, – протянул Джеймс.
– Ля-ля… Та-та…
– Сказать по правде, мне трудно работать с Френсисом. Иногда он вроде бы нормальный, а иногда замыкается в себе, утрачивает контакт с окружающим миром и даже начинает верить в свои фантазии.
Мы сидели в кабинете Джен. Она была в белом врачебном халате, еще не успела его снять, только что вернувшись из ку-ку хауз, куда попал ее пациент.
– Во-первых, Виктор, повторяю еще раз, вы должны зарубить себе на носу главное: если человек попал в психиатрическую клинику, значит, у него определенно что-то не в порядке с головой, каким бы нормальным он ни казался. Во-вторых, то, что вы называете странностью, в «Руководстве по психиатрической диагностике» имеет свое название. Шизоидность. Запомнили? Ши-зо-ид-ность, – она повторила по слогам. – Это отклонение не такое разрушительное и не так ярко выраженное, как, скажем, шизофрения, и только хороший врач может его диагностировать. Но в целом вы все верно описали: такой человек ведет себя неадекватно, он не может укорениться в реальности, не может понять и себя самого, поэтому полностью уходит в мир фантазий. Кстати говоря, шизоидность сегодня широко распространена среди американской молодежи. Я недавно читала статью, где убедительно доказывается, что в последние четверть века вообще все психиатрические болезни в Америке заметно «помолодели»: среди молодежи всё чаще встречаются и шизофрения, и маниакальная депрессивность. Про наркоманию и суицидальность нечего и говорить, понятно и так.
Джен встала и, сняв халат, пошла к вешалке, чтобы повесить его на крючок. Тук-тук-тук – короткие удары каблучков по полу за моей спиной. Вернувшись, поправила платье, а потом и волосы. В последнее время она стала чувствовать себя очень свободно в моем присутствии.
– Когда мои дети учились в школе, к нам в дом приходили их друзья и подруги. Просили, чтобы я разрешила им некоторое время пожить у нас. Потому что родители, узнав, что их дети не такие, как все – скажем, гомосексуалисты, или курят траву, или уродуют себя татуировками и пирсингом, – устраивали им настоящую травлю. Вы себе не представляете, сколько среди этих подростков было шизоидов, таких же как этот Френсис! Азохун вэй…
А на следующее утро в субботу я остановил машину в районе Вильямсбург, где проживают преимущественно евреи.
В салон через приоткрытое окошко ветер доносил крики ворон, кружащихся над высокими платанами и над крышей синагоги неподалеку. Двери синагоги порой открывались, оттуда выходили мужчины и женщины разных возрастов, некоторые с детьми. Джен была еще там, в здании. Была одна. Одна-одинешенька. Полчаса назад я видел, как она вошла туда, поздоровавшись с какой-то молодой парой.
О чем она молится там, в храме, где звучат томительно-протяжные плачи раввинов? Ходит ли она в синагогу, отдавая дань традиции? Для того ли, чтобы соседи не тыкали в нее пальцем, обвиняя в нечестивости? Чтобы встречаться там с преподавателями еврейской школы, где учились ее дети? Чтобы не терять нужные связи? Быть в толпе?
Что я знал о ее личной жизни, о ее семье? Как-то раз она рассказала мне о своей бабушке, которая чудом выжила в концлагере в Дахау, работая санитаркой в тифозном бараке. В преклонные годы бабушка заболела Альцгеймером, и родственники сдали ее в дом престарелых. Джен из-за этого долго мучилась чувством вины, хотя тогда была еще подростком. Описывая мне последние дни жизни и смерть бабушки, она, и спустя тридцать лет, немного разнервничалась.
