Опер проводил их исполненным уважения взглядом и двинулся к бару. По дороге завернул в туалет, где его поразила девственность кафельных стен. Ни надписи нигде, ни рисунка. Впору было вообразить себя первым посетителем, однако плитку, судя по швам, лепили на стены как минимум лет пять назад. Можно представить, до какой степени господам литераторам успело осточертеть то, чем они занимаются!
По большому счёту мент и писатель – родственные души. И дело даже не в том, кто из них пишет больше. Если вдуматься, что есть протокол? Тоже в каком-то смысле художественное произведение. И существует ли на свете более трудный жанр, нежели заключение следователя по уголовному делу? Тут, как и в писательском ремесле, главное – достоверность. Стоит дать волю фантазии – утрачивается правдоподобие, если же рабски копировать действительность – исчезает состав преступления.
В проволочной урне стоял роскошный, празднично оформленный букет из трёх жёлтых роз. Машинально выстроив три версии, объясняющие этот странный факт, старший опер вымыл руки и покинул туалет.
Прошёл через скромный актовый зал и очутился перед распахнутой настежь дверью бара, где, по данным Исая Исаича, должен был в данный момент обретаться новый молодой руководитель литстудии (прежнего, как выяснилось, только что скинули).
В крохотном помещении одиноко горбился за столом и разговаривал сам с собой хрупкий стареющий юноша с трагически заломленными бровями. Перед ним стояли рюмка и стакан (оба с чем-то прозрачным) и полная пепельница окурков. Некоторые ещё дымились.
Рассеянно кивнул вошедшему и продолжил – в пространство.
– Да, разумеется! – с ядовитой картавостью разглагольствовал он. – Тот, кто рифмует «ужас» и «дружишь» достоин удара шканделяброй. Однако, блин, нужно, блин, учитывать, что поэт-то он уже пожилой, шепелявенький… Он же, блин, вместо «ужас» произносит «ужиш»! «Ужиш – дружишь»… Чем не рифма?
Видимо, перед опером Мыльным сидел один из тех рафинированных интеллигентов, что, стесняясь собственной интеллигентности, усиленно оснащают речь сорными словечками. «Блины» у него выпекались с частотой прямо-таки поразительной. И это во внутреннем-то монологе!
Впрочем, как выяснилось, слушатель у стареющего юноши всё же был. Точнее, слушательница.
– Ты когда закусывать будешь, Серёженька? – послышался из-за стойки полный трагизма женский голос. – Салатик, а? Капустка! С брусничкой!
– Не могу, я в запое, – последовал меланхолический отказ.
Старший оперуполномоченный Мыльный поздоровался с барменшей и поинтересовался, пьют ли здесь кофе. Выяснилось, что пьют. Меланхолический Серёженька произвёл тем временем птичий глоток из рюмки, потом Евгений из стакана.
– Слышь, Серёга, – позвал опер, точно зная, что будет принят за какого-нибудь полузабытого знакомого. – А правда Ваня Пушков от руки «Цыган» переписал?
Губы юноши язвительно скривились.
– Причём блистательно, – молвил он. – Без черновиков и помарок. Сразу набело. Куда там Пушкину… – Спохватился и добавил: – Блин!..
Что ж, начало беседе положено. Теперь можно смело переводить разговор на личность покойного. Но тут во внутреннем кармане Серёжиного пиджака зазвучало что-то из классики – и стареющий юноша извлёк сотовый телефон.
– Ну? – сказал он в трубку. И сразу же сорвался на визг: – Ты с оплатой, блин, определился? Ты с оплатой, блин, определись! Да… Да… Девочки есть! Могу прислать Софочку… Что? Сразу в номер?!
