Дрожа от страха перед этим неконтролируемым бешенством, Джо сделал несколько шагов назад, пока не уперся спиной в рукомойник. Остальные посетители уборной, бывшие свидетелями его вспышки, осторожно пятились от него. Все молчали.
Лежащий мужчина сел на полу посреди рассыпавшихся однодолларовых и пятидолларовых банкнот, которые он успел выиграть. Его подбородок был в крови, продолжающей течь из растрескавшихся губ. Одну руку он прижимал к лицу – к той его стороне, которой он ударился о дверь.
– Это же был всего-навсего таракан… – пробормотал он. – Просто паршивый таракан…
Джо хотелось сказать, что ему очень жаль, но он не мог выговорить ни слова.
– Ты же чуть не сломал мне нос!.. – продолжал бормотать мужчина. – Ты мог сломать мне нос! Из-за таракана!
Джо стало невыразимо стыдно – стыдно не за то, что́ он сделал этому подонку, который, несомненно, поступал еще хуже с теми, кто был слабее его, а стыдно за себя и за то, что этим своим поступком он словно оскорбил память о Мишель и девочках. И все же, несмотря на это, он не мог найти в себе силы, чтобы извиниться. Похоже, он окончательно превратился в примитивный и к тому же сломанный механизм, который больше не может думать и способен только реагировать на внешние раздражители.
Чувствуя, что горло его стиснуло не то от раскаяния, не то от мерзких запахов, Джо вышел из вонючей уборной на улицу, где дул прохладный океанский бриз, но даже он не освежил его. Мир вокруг казался таким же грязным и отвратительным, как туалет, который он только что покинул.
Несмотря на жаркое солнце, Джо продолжал трястись – на этот раз от раскаяния, которое раскручивалось в его душе, как холодная стальная пружина.
На половине пути между уборной и тем местом, где он оставил полотенце и охладитель, Джо, почти не замечавший купальщиков, между которыми он машинально лавировал, вдруг вспомнил бледнолицего копа в красно-оранжевой гавайке. Но он не остановился и даже не стал оборачиваться, а продолжал брести к своему месту, равнодушно подкидывая мысками кроссовок белый песок. Вопрос о том, кто следит за ним – если это и вправду была слежка, – больше не занимал Джо. Он уже не понимал, почему это его вообще заинтересовало. Если двое в гавайках действительно были копами, то копами хреновыми, перепутавшими его с кем-то другим. Его это не касалось, он бы и вовсе не заметил наблюдателей, если бы подросток с конским хвостом не привлек к ним его внимания. Джо был совершенно уверен, что полицейские скоро поймут свою ошибку и отправятся на поиски настоящего подозреваемого. Пока же пусть смотрят. Ему было на них абсолютно наплевать.
На той части пляжа, где остановился Джо, народу стало гораздо больше, и он уже подумывал о том, чтобы собрать вещички и уйти, но это означало, что ему придется отправиться на кладбище, а он все еще не был к этому готов. После стычки в туалете в крови его бушевал настоящий адреналиновый шторм, который свел на нет успокаивающее воздействие прибоя и двух выпитых жестянок пива.
Поэтому Джо снова опустился на полотенце и, запустив руку в охладитель, достал оттуда полукруглый кусок льда. Прижав его ко лбу, он снова повернулся к океану. Казалось, что под его серовато-зеленой поверхностью скрывается огромный отлаженный механизм, состоящий из бесчисленного количества вращающихся валов, передач и промасленных шестеренок. Серебристо-белые блики солнечного света пронизывали воду во всех направлениях, словно электрический ток, бегущий по проводникам и обмоткам мощной системы энергопитания. Волны подкатывались к берегу и отступали с монотонной размеренностью поршней паровой машины. Океан напоминал собой никогда не останавливающийся двигатель, не совершающий никакой работы и не имеющий никакой иной цели, кроме продления своего собственного существования, воспетого поколениями поэтов и влюбленных, и не было ничего удивительного в том, что он веками оставался равнодушен и глух к человеческим горестям, слезам и надеждам.
