Эта женщина возбудила во мне к себе сразу отвращение…
Пред этими двумя дамами, привлекательною и ужасною, сидевшими рядом на диване, качался тихонько на качалке бледный как воск брюнет с густыми и длинными чорными бакенбардами и с цилиндром в руке. Это был сам Антониади, – «Chiote; bon homme, quant au fond…»
Жена его сидела у окна и, облокотись на подоконник, смотрела на Босфор, за которым зеленел азиятский берег.
Она сидела, одною рукой облокотившись на окно, а другою обнимала дочь свою, девочку лет семи. И в одежде дочери была видна душа изящной матери. Девочка была одета очень мило, в белом кисейном с зелеными горошками платье и в шляпке, украшенной колосьями, васильками и пунцовым маком; но лицом она была нехороша и больше походила на отца, чем на мать.
Кузина хозяина подала мне руку и познакомила меня со всеми.
Когда мадам Антониади обернулась и глаза наши встретились, не знаю почему, я до сих пор не в силах объяснить этого… не знаю почему, сердце мне сказало что-то особое…
«Она будет любить тебя».
Или: «Она тебе не будет чужою…»
Не знаю хорошо что именно, но что-то особое…
Я сел и начал о чем-то говорить с привлекательною кузиной… О чем мы говорили, не помню; но помню только приятные движения ее головы и ее улыбки, ее одобрения. Я говорил, должно быть, недурно; хотя и не помню о чем, но я знаю, что, обращаясь к ней, я говорил не для нее, а для той, которая сидела у окна.
Мадам Антониади шептала в это время что-то дочери, показывая ей на Босфор.
Кузина хозяина обратилась к ней и спросила: «Вы начинаете свыкаться с нашим Востоком?»
Я еще не слыхал в это утро ее музыкального голоса и ждал, что она скажет; но она сказала очень обыкновенную вещь: «Природа здесь восхитительна; но общество здешнее я недостаточно еще знаю, чтоб об нем судить».
– Здесь не одно общество, а двадцать разных, – отвечала кузина.
В эту минуту раздались пушечные выстрелы… «Тамань» была уже близко…
Мадам Антониади вздрогнула; девочка запрыгала у окошка, спрашивая:
– C'est le ministre, maman? c'est le ministre?..
Мы все поспешили к окнам…
Выстрелы раздавались один за другим; стреляли турецкие пушки и с одного русского военного, случайно зашедшего в Босфор…
«Тамань» уже была видна из наших окон… Пред деревянною пристанью, против ворот Миссии, качалась лодка, готовая вести весь персонал посольский навстречу послу. «Тамань» остановилась. Выстрелы не умолкали… Чиновники наши толпой во фраках и цилиндрах спешили к пристани вослед за поверенным в делах. Они сели в лодки и поплыли к пароходу.
– Mon gros cousin est tout essoufflé, je suppose, – сказала мне с улыбкой мадам Калерджи, кузина хозяина.
– Какой прекрасный, почтенный человек ваш cousin! – заметил ни с того ни с сего г. Антониади с натянутым восторгом.
– Да, он очень добр, – прибавила жена его равнодушно и потом вдруг, обращаясь ко мне, спросила: – отчего вы не участвуете в этой церемонии?
– Я не принадлежу к посольству. Я здесь в гостях, на время. Я только могу быть зрителем.
– Восток вам нравится? – спросила она еще.
– Ужасно, – отвечал я с жаром.
– Что ж вам именно нравится, я бы желала знать? Это очень любопытно…
Я пожал только плечами и ответил, что для меня непонятно, как может Восток не нравиться…
– Вас удивляет, кажется, мой вопрос? – сказала она.
– Да, удивляет, – сказал я. – Здесь все… или почти все хорошо.
– Это не объяснение, – возразила она с милою улыбкой.
