– Наплевать, мне сейчас главнее свой душевный шторм успокоить. Всё будет ОК!
«…Спасибо тебе за подарки. Из материи, что ты прислал, пошили всем платьев и костюмов. Твоя тётка Шура связала из мохера всем кофты, джемпера и свитеры. Из джинсовой ткани молодёжь нашили себе джинсов и курток. Ребятня на радостях уже всю жвачку изжевали. Гошка последнюю жвачку целую неделю изо рта не вынимал. Конечно, где они видывали такое. Гудрон – вот и вся их жвачка была. А из-за твоего журнала с голыми девками у нас с отцом одни скандалы были. Он всё ругался, кричал, чтоб духу его в доме не было. А тут сосед с четвертого этажа пришёл, пронюхал как-то, попросил продать за двести рублей. Ну я и продала от греха подальше. Ты уж больше такие журналы не присылай, срам же один. Здесь весь двор уже знает, что ты у нас моряк, почтальонша раструбила. Конечно, вон сколько она нам твоих телеграмм приносит. Мы с папой купили карту мира, на которой отмечаем точки на городах, в которых ты бывал, и соединяем их линиями шариковой ручкой. Вся карта уже исчеркана, живого места не осталось…»
«Вот гадство, не уснуть никак. Шторм ещё как назло, – крутился с боку на бок Паша. – Сходить, разве, на мостик, мозги развеять. Там сейчас Олег с Петрухой рулят. Всё равно не усну»…
– О-о, Паша! Не спится? Чай, кофе? Вода в кофеварке ещё не остыла.
– Да, что-то никак. Крутился, крутился – бестолку. Вроде стихает помаленьку.
– Всё уж, последние издыхания, считай. К обеду полный штиль будет. Я всё вон за тот красный контейнер переживаю, на третьем трюме. Вон, верхний справа. Видишь, как его раскорячило? Надо утром боцману сказать, чтобы хоть тросами стянул. До Канады ещё шлёпать да шлёпать. Чего хоть в эфире-то слышно, какие новости?
– Ничего не слыхать, глухо, как в танке. Один треск на всех диапазонах из-за атмосферных помех. Вчера закрытие Олимпиады в Москве было. Поймал на семнадцать мегагерц Льва Лещенко, про Олимпийского Мишку пел. Слышно еле-еле, другие радиостанции забивают, самого вестибюлярка мучает, а я сопли, как дурак, глотаю. Скажи мне раньше кто-нибудь, что я от Лещенко слезу умиления пущу, не поверил бы.
– Э-э, брат, это ностальгия. Болезнь есть такая – тоска по Родине. Она может и всю душу наизнанку вывернуть. Сейчас-то как раз все ей и болеют. Вон и Петруха, наверняка, только о доме думает. Эй, Пуля, ты о чём сейчас думаешь в темноте? Не уснул ещё там?
– Уснёшь тут, стоя-то. Скорее бы шторм кончился, авторуль бы включили. Хоть на диванчике посидеть, ноги уже устали, – жаловался молодой матрос-рулевой, прибывший на это судно в прошлом австралийском рейсе. Получил кличку Пуля за добровольное согласие быть гонцом-золотые пятки. Когда в обществе назревала какая-либо пьянка, он тут как тут, «Давайте я сбегаю, я пулей. Только у меня грошей нема». Родом из под Харькова, после трёхлетней службы во флоте остался работать на Дальнем Востоке.
– А о своей Украине ты думаешь? Домой-то хочется? – подтрунивал его Олег.
– А то! У нас там сейчас самый напряг. Батя пишет, картошка хорошо уродилась. Ему через две недели полтинник стукнет. Горилки нагнал, говорит, двадцать пять литров семидесяти градусной, хряка колоть собирается. Вся деревня, четырнадцать домов, никого трезвого не будет. Старшая сеструха второго хлопца родила. Груздь в лесу, наверное, пошёл. Эх, в баньке бы попариться, по-чёрному. Почти полгода дома не был, – разошёлся Петруха.
