Впервые за последние десять лет Григорич пожалел, что бросил курить. Сигарета хоть и благодаря внушению, но всегда стимулировала его к размышлениям. Григорича зацепил антагонист. Противоборство с женщиной всегда интригует и никто никогда не знает, к чему оно приведет: к любви или ненависти, будет ли великое спасение или подлый удар в спину, а может, придется испытать все сразу – как в общем-то и случается, если имеешь дело с женщиной. Правда, Григорич решил не указывать в логлайне имя антагониста, ибо к нему полагалось добавлять и фамилию, а это еще одно лишнее слово. О лаконичности он не забывал на протяжении всей ночи, и вздрагивал как от занозы в пятке. Наделив врага Вадима коротким и емким именем – неизвестный, Григорич перешел к пункту: Что случится, если герой не добьется цели? Не колеблясь, автор решил, что ставка должна быть очень высокой, а именно: жизнь. Правда, для этого нужно так развить персонажа, чтобы зритель стал сопереживать ему и не находить себе места при каждой опасности, которой подвергается Вадим Гранин. Но дело осложнялось тем, что в сценарии протагонист и антагонист как бы меняются местами и зритель скорее посочувствует женщине, у которой погиб сын, а не Вадиму, который хоть и косвенно, но все же виновен в смерти ее мальчика. «Задачка», – хмурился Григорич и продолжал блуждать в дебрях сюжетных перипетий, стараясь как-то помочь выбраться своему герою из той каши, которую заварил жестокосердный автор.
А ночь постепенно стала убывать. Уже минули так называемые часы волка – с двух до четырех. Уже стало холодать, как обычно бывает под утро. Уже стали пробуждаться робким зеленым светом уличные фонари, разгораясь в более уверенный и жизнеутверждающий светло-желтый. А Григорич, который уже ничего не соображал от обилия вариантов, тупо смотрел на стопку исписанной бумаги толщиной сантиметров в шесть и спрашивал себя вслух:
– Блин! Как же теперь все это вместить в двадцать пять слов? Я столько знаю и о внутреннем мире Вадима и о его сильном и вместе с тем несчастном враге, и о той невообразимой психологической драме, которая между ними разгорится, и о тайне, которую Гранин скрывает вот уже двадцать пять лет, и о многом другом. А какой гениальный финал я придумал! Такого еще не случалось в мировом кинематографе, клянусь. Зритель ахнет на последней секунде. Возможно, разрыдается. И вот если я упущу в логлайне хоть малейшую деталь из всего придуманного, редактор ничего не поймет, скривится от скуки и равнодушно удалит заявку в корзину. Ах, а в сценарии столько вкусностей, философии, ума и юмора. Обидно, как же обидно будет не рассказать все зрителю до конца. Какой же я бездарно многословный.
Пока Григорич неистово жалел себя любимого, рука автоматически водила по листу, а перед глазами стояли его персонажи – как положительные, так и отрицательные – и ждали появления на свет, взволнованно смотря вдаль – в будущую жизнь, которую уготовил им неуверенный в себе автор. Они словно хотели сказать ему: «Да плюнь ты на эти двадцать пять слов. Мы скажем больше, но зато так, что мир содрогнется, а отголоски наших слов войдут в каждое сердце и поселятся в нем навсегда». Бледный, измученный автор с красными слезящимися глазами и чернильными разводами вокруг губ шептал, обращаясь к персонажам: «Простите за краткость» и вымарывая фразу за фразой, будто затягивая петли на шеях и лишая оживших героев мыслей и слов, машинально выводил на бумаге двухсотый по счету вариант логлайна:
