А поезд торопливо укачивает люльки купе. Ай-лю-лю, ай-лю-лю… Сморило… укачало… развезло.
– Станция Бородино… Остановка вылезай-ка, – среди ночи зазывающим голосом доносит проводница. – Бородино. Остановка две минуты.
– Люди, Бородино!
– Что? Где? Уже слазить… скоро?
– Какую тебе… скоро! Поезд стоит две минуты!
Такие театральные сцены невозможно поставить в тесном купе. Пять спящих сомнамбул внезапно осознают: не сойдём – увезут в тьмутаракань. И начинается суматошная возня… В первые секунды, каждый, схватив чужой рюкзак, пытается впихнуть туда своё барахло… Потом команда Шкалика: «Грузи охапкой, там разберёмся…» Похватали всё, что уцепилось за пальцы. Последним выпулился Веня Смолькин, молчаливый и лихорадочный, с сумкой между ног, бутылкой в правой руке, и стаканом – в левой. Шкаликов рюкзак летит на перрон, а поезд уже набирает ход. Крестовников растерянно смотрит на ноги. Он бос… и без носков. Наконец, прыгает, вскидывая над головой гитару… Катапультирование… на лунную дорожку.
Благополучно сошли.
– …а ты чё с бутылью выколупываешься? – лучше бы молчала… Лучше бы Ильченко не ставила вопросы. В свете полустаночного фонаря увидели, что Крестовников бос… без ботинок, и даже без носков. А Смолькин… с сумкой в промежности… Но со «Старорусской» в правой, и стаканом в левой – руках…
– …когда успел налить? – допытывается Людка. Истерический гогот, смех с поросячьим визгом и хрюканьем, порвал станционную тишину. Громкое гоготание на всю станционную платформу. Немногочисленные пассажиры, сошедшие из других вагонов, и проводники с жёлтыми флажками в руках, оглядываясь на гам, не могут удержаться от улыбок. Засматриваются, как колоритная компания беснуется: попадали друг на друга и в свежевыпавший снежок, не в силах освободиться от удушающего чувства. Слёзы и вскрики, и тыканье пальцами в одиночную фигуру Смолькина, остолбеневшего и не расстающегося с налитой нормой: вторую не пьёт.
…На перроне никто не встречал. Рюкзаки переупаковали, двинулись по поселку наобум. Но на скамейках местного стадиона тормознули и разлили – по граммульке – «Старорусскую», для сугреву.
За благополучный аб-б-бордаж! – предложил Смолькин, которому на этот раз налили. Ещё раз, по инерции, хохотнули.
Когда развязанные языки довели до киева, раннее утро сменилось полуднем. На базе Гусенкова, в новосложенном балке, с фундаментами, засыпанными опилками, и односкаткой крыши, утеплённой толью и снегом, сквозь сизый папиросный дым им объяснили где и как перебиться грядущую ночь, пока в их полевом бараке вставляются вторые рамы и обшивается войлоком входная дверь. И дали проводника, топографа Коляна Зайцева.
Долго брели по колодистым улицам-переулкам сибирского Бородино. Наконец, Колян Зайцев завернул во двор без калитки. Скинул щеколду с дверей дома и вошёл первым.
– Тут буровички не хило жили, с… собакой Диком. А до них – маркшейдеры. У одного крыша поехала с перепоя. Его утром в колодце нашли – горячка. Вот на этом диване он и кончился. Дрова во дворе, вода в колодце… Ну, я пойду? – и в кромешной тишине Колян вышел, грохнув дверью.
Девчонки, ошарашенные образом и мрачной легендой особнячка, удалились из зала в горницу. Парни попадали на стулья.
– Ладно, я з-за дровами. – Веня очнулся первым.
– Может, по стопке? – предложил Шкалик.
– Давай. Девчонки, айда погреться… – И Крестик стал распаковывать рюкзак прямо на круглом столе, выставленном посредине зала.
