Но, постойте, конечно, тут ясно видится подъем патриотизма, воспарение «общественного бессознательного», направленного на освобождение любимой отчизны. А если посмотреть на это с другой, назовем это – «семейной», стороны? Откуда берутся силы для преодоления обыденного благоразумия, обволакивающего каждого «кокона бесконфликтности», для прыжка над собственными комплексами и сомнениями? Может, об этом стимуле сказал поэт?:
Я сказал ей: «Фрейлин Зина,
Такова у нас юдоль:
В жизни есть одна причина,
Цель, и лозунг, и пароль.
Как цветы блестят пышнее,
Выпив капельку росы,
Так она даёт идее
Силу страсти и красы.
Крепче камни бьет рабочий
И солдат смелей в борьбе,
Если дома, если к ночи
Ждут их милые к себе…»
(из стихотворения В. Жаботинского «Посвежело. Мне научно…»).
И тогда, может, каждый, кто борется за благородное, правое дело, памятуя при этом о маленьком сыне в кроватке и ободряющей улыбке любимой, – сам немножко Дон Кихот? Сам хоть на капельку герой книги, суть которой так зорко подметил Федор Достоевский: «О, это книга великая, не такая, какие теперь пишут; такие книги посылаются человечеству по одной в несколько сот лет… Чему учат теперь в классах литературы – не знаю, но знакомство с этой величайшей и самой грустной книгой из всех, созданных гением человека, несомненно, возвысило бы душу юноши великою мыслию, заронило бы в сердце его великие вопросы и способствовало бы отвлечь его ум от поклонения вечному и глупому идолу середины, вседовольному самомнению и пошлому благоразумию» (см. статью Галины Химич «Характерные черты испанской культуры как парадигма национального сознания»).
Думается, именно этот порыв вверх от плоской поверхности будничности и сделал по-ирландски упрямого и неунывающего Джона Паттерсона командиром 38-го батальона Еврейского легиона: «Но Паттерсон остался, как был, другом еврейского народа и другом сионизма… Видимся мы редко; но, когда встречаемся, в Лондоне или в Париже я ему, как брату (такой он и есть), поверяю свои разочарования и заботы, он улыбается все той же ирландской улыбкой, как улыбался тогда после нашей стычки с генерал-адъютантом или как улыбался в Иорданской долине после особенно тяжелого дня: улыбкой, сводящей на нет и генералов, и малярию, и вражьи пушки; улыбкой человека, верующего только во всемогущество сильных упрямцев. Он подымает стакан и пьет свой любимый тост: – Here is to trouble! („За неприятности!“, англ.). – Не знаю, как перевести trouble. Беспорядок? Неприятности? „История“? Ближе всего подошло бы еврейское „цорес“. Паттерсон пьет за все то, что нарушает мутно-серую гладь обыденщины. Он верит, что trouble есть эссенция жизни, главная пружина прогресса» [Жаботинский 2012, с. 192 – 193].
Пожалуй, не иначе, как это страстное отторжение идола середины подвигло жителей Иерусалима осаждать штурмом призывные участки: «Там ко мне приходили старые и молодые матери, сефардки и ашкеназийки, жаловаться, что медицинская комиссия „осрамила“, т.е. забраковала, их сыновей. Лейтмотив этих жалоб звучал так: „Стыдно глаза на улице показать“. Больной еврей, по виду родной дед Мафусаила, пришел протестовать, что ему не дали одурачить доктора: он сказал, что ему сорок лет – „но врач оказался антисемитом“. С аналогичными жалобами приходили мальчики явно пятнадцатилетние. Скептики шептали мне на ухо, что многих гонит нужда; может быть, но они все помнили битву под Газой и знали, на что идут» [Там же, с. 148 – 149].
