Экзистенциальный эскапизм: новая проблема общества открытой информации - страница 17

«В Средние века темпы социального развития были медленными, а отдельный индивид не воспринимал себя автономным от своей общины. Однозначно привязывая индивида к его семье и сословию, феодальное общество строго регламентировало рамки индивидуального самоопределения: ни род занятий, ни мировоззрение, ни даже жену молодой человек не выбирал сам, это делали за него другие, старшие. В новое время развитое общественное разделение труда и выросшая социальная мобильность расширили рамки индивидуального выбора, человек становится чем-то не автоматически, а в результате собственных усилий. Это усложняет процессы самопознания. Для средневекового человека «знать себя» значило, прежде всего «знать свое место»; иерархия индивидуальных способностей и возможностей совпадает здесь с социальной иерархией. Презумпция человеческого равенства и возможность изменения своего социального статуса выдвигает на первый план задачу познания своих внутренних, потенциальных возможностей»[43] – пишет И.С. Кон (что прикрасно «рифмуется» с представлениями о «кризисе человека» и его следствиях П.Рикёра: «Убежденность есть ответ на кризис: мое место определяет меня; иерархия предпочтений обязывает меня; чувство невыносимости превращает меня в дезертира или бесстрастного наблюдателя в убежденного человека, который раскрывает себя в творчестве и творит, раскрывая себя»[44]). Таким образом, мы, продолжая мысль И.С. Кона, можем сказать, что сейчас кризис идентичности выходит за пределы подросткового возраста – человек может менять свои идентичности, приобретать новые фактически всю жизнь. Разумеется, это касается не всех людей, а только рожденных в современных европейских мегаполисах, образованных (т. е. имеющих возможность выбирать из большого количества идентичностей, чем другие), рефлексивных людей. Даже если мы говорим не о сугубо индивидуальной идентичности, построенной на интеллектуальных играх, а о групповой идентичности, подразумевающей тесную сплоченность, например о сообществах той или иной группы подвергающейся сильнейшей аутгрупповой ксенофобии (ВИЧ-положительные, сексуальные, национальные или религиозные меньшинства[45], представители субкультур и т. п.) то и тогда групповая идентичность, т. е. «Мы» – идентичность не может быть полной, так как слишком много других значимых параметров: «да я – гей, все мы – геи, но еще очень важно для меня, что я получил высшее образование, а если провести деление по параметру образования, то в «мы» будет попадать очень немного людей, а еще для меня не менее важно, что я коммунист, от «мы» уже остается всего несколько человек» и так далее… если таких значимых параметров больше десятка (а у обозначенной нами группы их обыкновенно несколько десятков) шанс найти хотя бы одного себе достаточно[46] подобного весьма мал, а следовательно шанс войти в некую полностью адекватную «Мы» – идентичности группу стремиться к нулю. При этом, как мы можем наблюдать, повального разрушения групповости не происходит, мы полагаем, что происходит это за счет смены структуры идентичности: место социальных или физиологических признаков занимают признаки культуральные, что делает систему становления идентичности на порядок более гибкой, но одновременно саму идентичность менее определенной, более диффузной. В результате могут появляться странные (а иногда и страшные) идентичности удивительным образом исключающие сами себя, по принципу ведущие к самоуничтожению (вариант «отторжения») групповые и личные идентичности. Такое явление наблюдается в Израиле – появление русскоязычных евреев-фашистов. Молодые люди, привезенные в Израиль родителями и не сумевшие вписаться в новую жизнь (это отсылает нас и к понятию маргинальности, о котором будет сказано ниже). Некоторые уже попали под суд, им были вынесены приговоры к тюремному заключению, на немалые сроки, и родителям было предложено заменить эти приговоры на соглашение отъезда из страны.