– Ты не хочешь переодеться в сухое, Сильви? А потом мы поговорим.
Да, я хотела переодеться в сухую одежду. И нет, не хотела с ней разговаривать.
– Со мной все в порядке, так что, если хотите, можем поговорить.
– Ладно. – Кора посмотрела на свои мокрые бумаги, я заметила, что у нее слегка дрожат руки, и подумала, что она, наверное, нервничает, оказавшись в нашем доме. – Так, посмотрим. Мое начальство хочет, чтобы я задала тебе целую кучу вопросов. Но самого очевидного, который приходит мне в голову, нет в списке. – Она посмотрела на меня своими мягкими карими глазами. – Скажи, пожалуйста, ты в этом ходила сегодня в школу?
Интересно, какого ответа, кроме положительного, она от меня ожидала, когда я стояла перед ней в капри и футболке, с которых капала вода, и шлепанцах?
– Извини, что я это говорю, Сильви, но мне кажется, ты не совсем подходяще одета. Особенно в такую погоду.
– Знаете, мы не очень следим за погодой в последнее время.
– Мне придется побеседовать с твоей сестрой. А также о том, что ты пропустила визит к врачу по поводу твоего уха. В моих бумагах имеется соответствующая пометка.
«Повезло», – ужасно хотелось мне сказать.
Стоя перед школой через несколько недель после того дождливого понедельника, одетая примерно так же, как тогда, дрожа на октябрьском ветру, я посмотрела в угол под крышей, отведенный для курения: скрипучие диванчики и кресла, расставленные кое-как, – вполне можно было принять за благотворительный базар, если бы не сидевшие там потрепанные ученики, которые спешили сделать последнюю затяжку. Большинство из них я видела входящими и выходящими из кабинета Бошоффа в чем-то вроде униформы: кофты с капюшонами, теплое нижнее белье, поношенные джинсы, пентаграммы и «число зверя» на костяшках пальцев.
– Эй, Венсди, тебе хоть кто-нибудь нравится?
Вопрос задал Брайан Уолдрап, первокурсник, живший неподалеку от поля для гольфа, который заметил, что я на них смотрю. Брайан не единственный в школе называл меня Венсди Аддамс[3]. Я засунула руку в сумку отца и достала дневник, чтобы сделать вид, будто занята делом. Глядя на пустую первую страницу, я спросила себя, какие воспоминания вернулись бы ко мне, если бы я позволила себе нарушить правило отца.
– Знаешь что? – не унимался Брайан, который сложил кресло и начал подбираться ко мне.
Когда он оказался совсем рядом, я почувствовала около своего здорового уха его дыхание, пропитанное табаком. Он молчал, а я представляла, что бы я хотела от него услышать: Я видел, как ты тоже выходила из кабинета Бошоффа. У тебя все хорошо? Или: Я помню, как в первом классе ты раздавала всем самодельные валентинки из бумаги. Мне ты дала две, потому что я сломал руку и ты меня пожалела. Или даже: Я знаю, что произошло с твоими родителями – мы все знаем, – и надеюсь, что весной суд посадит этого психа, Альберта Линча, за решетку.
– Что хранили твои родители в подвале? – спросил он.
– Ничего.
– Не ври, Венсди. Гомезу и Мортиции это не понра-вится.
– Я не вру. Там ничего нет.
И, хотя такое казалось невозможным, Брайан подошел еще ближе и, прижавшись ко мне своим плотным телом, прошептал:
– Ты врешь. Как и они. Как твой отец. А сейчас они оба горят в аду.
Можно было подумать, что это самое худшее, что может услышать человек, но я изо всех сил старалась ничего не чувствовать. Урок, который я получала каждое воскресенье, когда мы с Роуз приходили на мессу в спортивном зале католической школы Святого Варфоломея. Мы приходили заранее и занимали места на передней скамье, на самой границе трехочковой линии. Повторяя за отцом Коффи строки из посланий апостолов – одетые в лучшие платья, я свое любила, а сестра ненавидела, – мы слышали за спиной шепот. И хотя я не различала слов, я знала, что говорят о нас, семье Мейсонов, и нашем присутствии в импровизированной церкви.
