– Уймись! – приказала бабушка. – Ничего не надо. Погоди минутку, я справлюсь. Я со всем справлюсь. Мертвое – мертвым, живое – живым.
– Да что случилось? – еще больше запаниковала я.
– Подай мне салфетку.
Она утерла слезы, изящно высморкалась и в упор воззрилась на меня.
– Не паникуй. Делай свое дело. Я выдержу панихиду. По крайней мере, постараюсь.
– Нет, так дело не пойдет, – твердо заявила я. – Пожалуй, я зря отказалась от чая. Давайте выпьем чаю, успокоимся, и вы мне все расскажете?
– Изволь, – горестно всхлипнула она. – Только… Ты можешь накрыть на стол здесь?
– Конечно, только вещи уберу.
– Нет! Не надо убирать. Прямо рядом с ними. Или среди них.
– Как скажете, – не стала настаивать я. – Сейчас поставлю чайник. Вы будете со сливками или с лимоном?
Я говорила и говорила, не давая ей вставить слова, а сама лихорадочно соображала, что делать дальше: бабушка явно была не в адеквате. Эти странные похоронные разговоры, эти бурные рыдания – все это было так на нее не похоже, что я совершенно растерялась. Но, когда я принесла все к чаю, бабушка, казалось, уже совершенно взяла себя в руки.
– Садись, Эрика. Я тебя напугала и должна объясниться, – сдержанно, как всегда, сказала она.
Я покорно присела, ожидая продолжения.
– Полагаю, я была плохой матерью и не очень хорошей бабушкой, – начала она. – Не возражай, это ни к чему. Я все о себе знаю. Итак, я мало внимания уделяла родным, предпочитая дарить свое общение знакомым (и даже малознакомым) людям. Возможно, я так тешила свою гордыню. Не знаю. Но, поверь, я все делала от души и по велению сердца. Теперь поздно что-то исправлять. Впрочем, не в этом дело. Если бы мне довелось прожить жизнь заново, не факт, что я прожила бы ее как-то по-другому.
Она замолчала, рассеянно перебирая предметы на столе. Я тоже молчала, не желая сбивать ее с мысли.
– Я понимаю, что квартиру продавать в любом случае надо – я уже не справляюсь. На эти деньги я выкуплю место в частном доме престарелых, и кое-что останется, так сказать, на булавки и леденцы. Да, с квартирой придется расстаться. И что для этого надо ее очистить и отмыть – тоже прекрасно понимаю. Так сказать, предпродажная подготовка. Поэтому я не против и не препятствую. Ты можешь спокойно делать свое дело.
Почему-то на этих словах я себя почувствовала практически палачом, которому распятая на дыбе жертва говорит: «Делайте свое дело, мессир!»
– Это вас так расстроило, бабушка? – тихо спросила я.
– Ты не понимаешь. Для тебя все это – ненужный, непонятный хлам. А для меня – вся моя жизнь. Вереница историй, в которых я была либо персонажем, либо автором, либо консультантом, либо благодарным слушателем. за каждой вещичкой стоит человек, со своим характером, со своими страстями, эмоциями, мечтами и надеждами. И когда вещь отправляется на свалку – это все равно, что похоронить кого-то близкого, родного. Вместе с вещью уходит и он, и блекнет память о нем. Навсегда, понимаешь?
– Понимаю, – неуверенно кивнула я.
– И словно бы умирает частичка меня самой, – продолжила бабушка. – Ведь все эти истории проросли в меня, стали моей частью. Представь, каково это – раз за разом отрезать от себя по кусочку?
– Бабушка, но ведь срезаем же мы волосы, ногти? Да и верхний слой кожи постоянно обновляется, – постаралась вразумить ее я. – И ничего, продолжаем жить!
– А если это не ногти и не волосы? Если все это вот тут, в голове и сердце?
