Лилиан Гольдбуш подошла к нему. Виктор Рорер не шевелился. Арчи и Фрэнк тихо прикрыли дверь за его спиной. Они так и остались стоять по сторонам от двери как двое часовых. Оба завороженно наблюдали за тем, что происходило в этой маленькой комнатке, полной беззвучного напряжения. Два несхожих мира застыли на долгое мгновение.
Они не до конца понимали, что это, но светловолосый паренек и старая женщина были настолько поглощены друг другом, что те, кто обеспечил эту встречу, словно бы исчезли, сделались невидимыми, участвуя в происходящем не больше, чем глупая стеклянная птичка, которая совалась клювом в воду, рывком выпрямлялась и снова наклонялась к воде.
Она подошла к нему почти вплотную. На лице его до сих пор виднелись следы ее ногтей. Она как бы непроизвольно подняла руку, чтобы коснуться их. Он отодвинулся на дюйм, и она спохватилась:
– Ты очень молод.
Она говорила, внимательно изучая его; в голосе ее звучало легкое удивление, не более того. Она словно пыталась понять реальность через это странное создание – Виктора Рорера.
– Ты знаешь, кто я? – спросила она. Он держался подчеркнуто вежливо; так чиновник вежлив с просителем.
– Та женщина, которая на меня напала.
Она сжала губы. Воспоминание об этом было слишком свежо в ее памяти: воспоминание о горном обвале, которого, как ей казалось много лет, уже не может быть никогда.
– Я сожалею об этом.
– Я мог бы ожидать этого. От вашего народа.
– Моего народа?
– От евреев.
– А? Да. Я еврейка.
Он понимающе улыбнулся.
– Да, я знаю. Этим ведь все сказано, не так ли?
– Зачем ты это делаешь? Зачем ты подначиваешь людей ненавидеть друг друга?
– Я вас не ненавижу.
Она с опаской посмотрела на него: наверняка он чего-то недоговорил. Так оно и вышло.
– Как можно ненавидеть стаю саранчи? Или крыс, живущих в подполе? Я не ненавижу, я просто уничтожаю.
– Где ты набрался таких идей? Откуда они у мальчишки твоего возраста? Ты хоть знаешь, что творилось в мире двадцать пять лет назад, знаешь, сколько горя и смерти принесли такие мысли?
– Не совсем. Он был псих, но насчет жидов мыслил правильно. Он знал, как с ними справиться, но наделал ошибок.
Лицо его оставалось совершенно спокойным. Он не цитировал чужих мыслей; он излагал теорию, которую разработал, обосновал и сформулировал сам.
– Откуда в тебе столько безумия?
– У нас разные точки зрения на то, кто из нас болен. Я предпочитаю думать, что рак – это вы.
– А что думают об этом твои родители?
На щеках его проступили маленькие красные пятна.
– Их мнение меня мало волнует.
– Они знают, чем ты занимаешься?
– Мне все это надоело. Вы сами скажете своей шпане, чтобы они меня отпустили, или мне придется вынести от вас и вашей породы очередное унижение? – лицо его теперь заметно раскраснелось. – И вы еще удивляетесь тому, что мы хотим очистить страну от вашей грязи? Когда вы то и дело сами подтверждаете правоту наших слов?
Лилиан Гольдбош повернулась к паренькам у двери.
– Вы знаете, где он живет?
Арчи кивнул.
– Я хочу видеть его маму и папу. Отведете меня туда?
Арчи снова кивнул.
– Он не понимает. Не знает. Я не могу узнать это от него. Придется спросить у них.
Глаза Виктора Рорера вдруг вспыхнули яростью.
– Держитесь подальше от моего дома!
– Сейчас, только сумочку захвачу, – мягко произнесла она.
Он бросился на нее. Вскинув руки, он навалился на нее, толкнув назад, через оттоманку, и они сцепились в клубок: она отчаянно дергалась, пытаясь высвободиться, а Виктор Рорер, лицо которого снова сделалось холодным, бесстрастным, пытался ее задушить.
