– Наташа, – позвал он. – Наташа.
– Что? – спросила она, не открывая глаз.
– Наташа, Наташа… – Плечи его вздрогнули, и слезы струей побежали из-под стекол пенсне. – Прости, прости меня, Наташа… Я так люблю тебя, прости меня… Я так несчастен…
Она протянула ему руку в белой перчатке:
– Я не сержусь. Я тоже несчастна.
Он не взял ее руки.
– Нет, нет, – зашептал он, вытирая слезы ладонью. – Нет. Подожди. Я хочу не так… Я хочу, чтобы ты обрадовалась.
Она покачала головой:
– Чему я могу обрадоваться?
Он торопливо вынул чековую книжку. Слезы мешали ему.
– Что я делаю? – испуганно мелькнуло в голове. – Ах, все равно, все равно. Ведь я через час застрелюсь.
Он уже держал стило в руке.
– Двадцать тысяч. Нет, нет, все тридцать пять. – Он вытер глаза и четко вывел цифру на чеке.
Теперь конец. Теперь больше жить нельзя. Конец.
Она сидела все так же. Она, казалось, забыла о нем.
– Наташа, – позвал он жалобно, – Наташа, вот, возьми.
Она удивленно посмотрела на бумажку, белевшую у него в руках, потом взяла ее и, нагнувшись, стала рассматривать.
Ее рука в белой перчатке задрожала, брови поднялись. В темноте было видно, как заблестели ее глаза.
– Кролик, ах, Кроличек, спасибо! Мне как раз ужасно нужны деньги.
Голос ее зазвенел от радости:
– Спасибо, Кроличек!
Она улыбнулась, и ему показалось, что ее бледное, прозрачное лицо слабо светится в темноте.
Он почувствовал укол в сердце. И сразу вспомнил, как еще в Ковно, еще в детстве, в комнату за часовым магазином вечером вносили зажженную лампу. Не такую, как теперь, а настоящую керосиновую лампу, женственную, стройную и прекрасную. Сквозь белый матовый колпак шел нежный, белый, волшебный свет. И ничего на свете не было красивей этой лампы.
Он весь затрясся:
– Наташа, это я свою кровь тебе отдаю, это я свою жизнь отдаю тебе, Наташа. Ты знаешь, какие это деньги? Это чужие деньги. Это нефтяные деньги, – с ужасом шептал он.
– Чужие? Тогда не надо. – Она достала чек из сумочки. – Возьми, разорви.
– Оставь, оставь. Это твое. Не спорь.
Он стащил с себя мокрое пальто, бросил котелок на стол.
– Наташа, я хочу, чтобы ты была счастлива. Ну улыбнись еще раз. Улыбнись мне.
Он встал перед ней на колени и медленно, с мучительной нежностью припал губами к ее ногам.
«Как жаба, которую долго мучили, долго кололи булавками и наконец дали капельку воды», – подумала она и от жалости и отвращения закрыла глаза.
Лиза осталась одна в прихожей. Так она и не успела поговорить с мамой. Но ничего. Даже лучше. Она все обдумает, и когда мама вернется…
– Мама, мама, мамочка! – Она громко рассмеялась и побежала в гостиную. Моя мама. Не Наташа, не «она», как они говорили с Колей. Нет – мама.
Разве Лиза не сумеет сделать ее счастливой? Мама не знает. Ведь она все еще думает, что Лиза ребенок. А Лиза взрослая и всю жизнь отдаст ей. Да, всю жизнь. Только бы мама была счастлива.
Лиза взволнованно ходила из угла в угол.
«Борис. Но он не может помешать. Он глупый, он злой. Она, Лиза, выгонит его».
В одиннадцать часов вернулся Николай:
– Что же ты, Лиза, сидишь здесь, свернувшись, как осиротевший еж. Иди спать.
Лиза молча поднялась к себе и улеглась на диване, накрывшись платком.
Надо дождаться мамы. Теперь уже скоро.
Но и в час Наталии Владимировны еще не было дома. Лиза заснула не раздеваясь.
На следующее утро Лиза проснулась поздно, с головной болью. И сейчас же, вспомнив все вчерашнее, побежала вниз. В столовой возилась прислуга, раздраженно двигая стулья.
