– Для чего он им?
– Кто их знает! Скорей всего, для продажи.
– А тем, кто купит, для чего?
– Детей покупают для разных целей, – уклончиво проговорил Возница. А про себя подумал: «Лучше с тобой не обсуждать, для каких. А то ведь с таким бешеным бугаем* потом не совладать будет!»
– Это единственное, что осталось у меня от жены, – послышался еле слышный голос. – Я хочу забрать его.
– А-а. А я думал…
– Что ты думал? Что ты мог думать? – бессильно рыдал Перегрин, с трудом ворочаясь и усаживаясь. – Откуда ты узнал, где ребёнок?
– Ночью сбегал, разнюхал.
– Что ж ты меня не мог взять?
– Ты весь изранен. Не хватит сил превратиться.
– Во что превратиться?
Возница со вздохом уставился на собеседника, терпеливо, как с неразумным, продолжил.
– Перстень тебе зачем? Для украшения?
– Мать на память при расставании дала. Я ж тебе говорил.
– И у тебя никогда своего такого не было?
– Были. Разные. Такого не было.
– А мать, когда перстень передавала, не рассказала, зачем он?
– Ничего такого она не говорила.
– Интересно. Что же мне с тобой делать? Навязался ты мне на шею, не скинуть теперь! Видно, причина была, раз мать ничего не объяснила. Интересно только, что за причина? Дай-ка мне его!
Перегрин с трудом стащил перстень с узловатого пальца. Отдавая, чуть помедлил, точно увидел впервые.
Мощный, реальгарового окраса волчара будто дыхнул смрадом хищно оскалившейся пасти…
*Бугай – большой, громоздкий человек, похожий на быка.
Базарный денёк выдался замечательный.
Лучшие базары побережья традиционно были всё-таки в Тан-Амазоне. Даже несмотря на то, что самих амазонок уже не было, и восстанавливать город после того, как море отхлынуло с него, было почти некому. Осталось несколько увечных-калечных, вынужденно отбившихся от своих. Они всем и заправляли.
Однако на удобстве центральной площади это почти не сказалось. Каменные ступени амфитеатра окружали её так же, как и прежде.
Только новые водоросли, заселившие камни и закрепившиеся в щелях и впадинах, придавали ступеням красноватый оттенок. Амазонки любили красный цвет, поэтому новому украшению амфитеатра было обеспечено благоденствие.
Возница усадил Перегрина на каменную скамью повыше и поближе к выходу, строго наказав, не снимать шапку. Такую же уродливую, как у него, только почище. И пока тот боролся с одышкой и бережно растирал повязку на срастающихся рёбрах, метнулся в толпу и вернулся с бурдючком тана и горкой печёной рыбы, завёрнутой в большой блин.
Перегрину ужасно хотелось есть. Но он боялся, что пропустит момент, когда его ребёнок будет выставлен на продажу. Десятки раз он уточнял, действительно ли Возница готов выкупить его дочь и надоел тому до смерти:
– Я буду работать, я грамотный. Я все деньги буду отдавать тебе. Мне только нужно выздороветь, а так я буду работать и все деньги отдавать тебе! Ты мне веришь?
– Если бы не верил, ни меня, ни тебя здесь не было бы, – досадливо бормотал Возница, выбирая губами и руками рыбьи кости. Сплюнув в завершение трапезы, он обтёр жирные руки об остатки блина и отправил его в рот. Даже во время еды он не счёл нужным откинуть свою танаидскую шапку с оплечьем, крайне неудобно нависающую прямо на нос.
– Как только у меня появится хоть немного денег, я сразу отправлю письмо на родину. Моя матушка не откажется помочь. Ты не бойся, деньги будут. Ты только помоги, а я расплачусь! Ты веришь мне? – вид товарища казался Перегрину излишне пассивным. Он нервничал.
