Однако изредка, поздней весной или летом, особенно когда их привозили пораньше, а процессия задерживалась, Эрик с удовольствием гулял по кладбищу. Именно в эти моменты он чувствовал такое же умиротворение и блаженство, как в детстве на сельском кладбище с бабушкой. На втором году службы копать стало привычнее – человек приспосабливается ко всему, – и Эрик стал все больше времени посвящать прогулкам, невзирая на погоду. Благо и кладбище разрасталось. Он шел иногда бездумно, вдыхая запах талого снега, ароматы разнотравья или горелых листьев в зависимости от времени года, иногда обращая внимание на красивые или, наоборот, уродливые памятники. В школе одним из самых любимых его произведений был «Черный обелиск» Ремарка. Этот самый гранитный обелиск в романе считался образчиком безвкусия и в результате сгодился только в качестве благотворительности на могилу проститутки, похоронить которую оказалось не на что. На советском же кладбище обелисков на могилах не было вовсе. Их обычно ставили в публичных местах в память о неких знаменательных событиях. Эрик пытался представить себе черный обелиск, но каждый раз ему мерещилось что-то уж совсем монументальное и несоразмерное оградкам вокруг. Он всерьез раздумывал о том, хотел ли бы видеть черный гранитный обелиск на своей могиле и как все же придать ему благородный вид и пропорциональный размер.
В самом конце службы случился еще один поворот.
Практика привлечения в работу «самого гуманного в мире», помимо судьи, еще двух народных заседателей распространялась и на армию. Эрик попал в народные заседатели на втором году службы как один из наиболее сознательных бойцов. Несколько раз он ездил в столицу на заседания трибунала, где, собственно, исполнял роль мебели. От него, как и от любого народного заседателя, ничего не зависело. Законов он не знал – только подписывал, что дают: таким казуистическим образом реализовалось «право граждан участвовать в осуществлении правосудия», только и всего. Хорошо запомнил он только самое первое заседание. Им с Колей Потехиным, таким же солдатом из его отделения, как новичкам, сразу же «повезло» – рассматривалось дело о мужеложстве и изнасиловании. В одном из секретных подразделений некий старослужащий с завидным упорством пытался овладеть столичным маменькиным сынком, невесть как угодившим в армию. Старослужащий этот до призыва трудился трактористом в несусветной глуши, что никак не вязалось с расхожим представлением о том, что подобная страсть овладевает исключительно деятелями культуры. Возможно, природа его извращенных фантазий происходила из полной изолированности от внешнего мира их секретной «точки». Судья, довольно молодой офицер, невозмутимо добивался подробностей от обвиняемого и потерпевшего, а народные заседатели пребывали в полнейшем шоке. Во времена Империи обычные граждане о существовании гомосексуализма если и подозревали, то только на уровне недостоверных сплетен о звездах эстрады и кино. Публичное обсуждение сего предмета с физиологическими подробностями никак не укладывалось у бойцов в головах, тем более что набиты эти головы после года службы были скорее опилками, нежели мозгами. К перерыву в заседании Эрика уже подташнивало. Трудно сказать, кто из этих персонажей вызывал большее отвращение: крепкий коренастый крестьянин, с тупым выражением лица рассказывающий, как он «ухаживал» за предметом своей любви, или пухленькая размазня в военной форме, хлюпающая губами и лепечущая о своих страданиях. Удалились для объявления решения наши заседатели с большой радостью.
