* * *
От тоски забрела как-то к Гавру. Его семейство на даче, он сейчас один в Москве.
Когда пришла, он перебирал привезённую с дачи чёрную смородину, варил варенье своим детишкам на зиму. Такой хозяйственный, заботливый. Замечательный папа своих детей. Его детям повезло.
Долго, допоздна, сидели на кухне, и я ему рассказывала об отце: рижская весна никак не отпускала меня, и я без конца кому-нибудь рассказывала об отце. А Гавр мне – о своём отце… Он как раз собирается к нему на свидание в лагерь.
Зажгли свечу… На кухне негромко играл магнитофон с песнями Галича… В то время запрещёнными. Гавр сказал, что заучивает их наизусть – чтобы потом, на свидании с отцом, петь их ему там… в лагере.
Стемнело… На доме напротив зажглась реклама и побежала горящей строкой по фронтону: «При пожаре звонить «03».
Но нам пожарники не понадобятся. Пожара не будет. Пожар нам не грозит…
По дороге домой, в метро, написала стихи.
* * *
Пусть лето кончилось давно,
но раз в году
Бывает день, который наш —
и только.
Я, торопясь, – через обвалы зим – к тебе иду…
И смысла не ищу,
что в смысле толку?
Мы зажигаем на столе свечу…
Как в маленькой часовне…
Помнишь, милый?
И возвращаемся – по тонкому лучу —
В то лето —
в сон непрочный —
в шарик мыльный…
Над нами ветры лунные поют…
Мы заново идём путём знакомым,
Два странника бездомных, —
в наш приют,
Не опечатанный ни тленом, ни законом.
Мы входим в наше лето – точно в дом,
В уютный мир – в улитку – в звёздный космос…
Здесь всё по-прежнему…
Здесь каждый звук знаком.
И всё на месте; всё легко и просто.
Пусть лето кончилось давно,
но каждый год
День посылается – как знак…
Его устами
Нас – наше прошлое пленительно зовёт…
Нет прошлого!.. Всё – здесь.
Всё наше – с нами.
* * *
Настала осень. Нет, ещё был календарный август, но холод и проливные дожди – как будто уже глубокая-глубокая осень…
Я продолжала жить «дома», и эта жизнь очень хорошо сочеталась с тем, что за окном… Разницы никакой не было: что внутри, что снаружи.
И вот, как-то вечером раздался телефонный звонок…
Это звонил «Пьер Безухов». Он сообщил, что только вчера вернулся из отпуска. И очень хотел бы увидеть меня. Прямо сейчас.
За окном проливной дождь, темень…
– Мне очень, очень нужно увидеть вас! – говорит он.
Отнекиваюсь:
– Поздно, дождь… Нет ни времени, ни желания.
– Только на минуту! – просит он. – Я уже у вашего метро стою. Умоляю вас: только на минуту!..
Мама, проходя мимо меня по коридору, роняет: «А ты – жестокая».
Темень, дождь…
Представила его, нахохленного и промокшего, в этой его нелепой шляпе, в запотевших очках, и… впервые стало жалко. (Вот я и попалась!)
Действительно, что мне стоит?.. Две минуты на автобусе – и моя совесть чиста; я – не садистка. Тем более, он уверяет, что должен мне вручить мою вещь. То, что принадлежит мне. Говорит загадками. Ничего не понимаю…
Но всё же не любопытство – а жалость (о, эта сводня!) вытащила меня в тот вечер в темень и дождь…
Итак, две минуты – и я у метро.
Намокшая шляпа с опущенными полями… Вид самый жалкий. Жалкая, намокшая улыбка…
– Вы что-то хотели мне отдать? Но вы ничего не должны мне.
– Не отдать, а подарить. Ведь у вас, я слышал, летом был день рождения…
– Спасибо. Но я не хочу от вас никаких подарков!
– Да он совсем маленький…
И – протягивает крошечный коробок, меньше спичечного.
(Не знаю, что заставило меня взять этот коробок с его ладони: любопытство, или всё та же жалость? Как будто меня кто-то загипнотизировал в ту минуту).
