Эспер - страница 22

– Ух ты! Париж! Наконец-то! Митька рассказывал! Он же тут на параде в прошлом году прошелся[35]. – Николай, выпрыгнув из машины, огляделся, впившись единственным глазом в Триумфальную арку. – Ух ты! Батюшки мои, вот это красота!

Прохожие, видя мужчин в военной форме, а одного – с перебинтованным лицом, останавливались. Проходившая мимо дама, посмотрев на Николая, вздохнула:

– Le pauvre[36]…

Тот весело заметил:

– Не бойся, мамаша. Лечиться еду. Глаз, понимаешь, глаз, – он ткнул пальцем в забинтованный глаз, добавив по-французски: «Лой!»[37] Лечить будут «лой», а потом я еще к тебе сватов зашлю. Дочка есть?

– Надо говорить: мадам, – Эспер, переведя, засмеялся, женщина улыбнулась, а потом обняла Николая, погладила его светлые волосы, дотронувшись осторожно до марлевой повязки:

– Tout ira bien! – успокоила знакомой уже фразой.

Николай, засмущавшись, сказал «мерси», добавив:

– Мадам! Мерси, мадам!

– On y va. Поехали! – привычно скомандовал Этьен, и путники сели в машину. До госпиталя оставались считаные метры.

Друзья еще ранее договорились, что все формальности по устройству Николая возьмет на себя Эспер. Это было понятно – Этьену хотелось хотя бы лишний час провести с женой, а Эспера никто не ждал. Его близкие по-прежнему оставались в Петрограде, письма приходили редко. Прасковья Ивановна щедро делилась новостями о том, как живут знакомые, дальние родственники, но скупо писала о себе, сестре, Георгии, давая понять, что все меняется и, скорее всего, будет меняться. Одной лишь фразой обмолвилась, что у сестры завязался роман с неким молодым коммерсантом, но маман ему не верит, говорит, какой-то «скользкий». Уверяла: все живы-здоровы, правда, отец жалуется на боли внизу живота, справа, а у нее появилась одышка. Все расскажет потом. Когда же наступит это «потом»… У Этьена есть и «сейчас», и «потом». Напарника встретит жена, впереди у них целых две ночи вместе. Сейчас. И, может, потом. А Эспера опять ждут холод и одиночество пустого дома в Мезон-Лаффит.

– Прибыли! – Этьен радовался больше всех, уже представляя сервированный стол с приборами для особых случаев. Нарядная скатерть, бронзовый подсвечник, бутылка отличного бордо. Его дорогая Камилла, раскрасневшаяся от радости, вносит мясное рагу, любимое блюдо. Ужинают не спеша, говорят об общих знакомых: «Как там Поль? Вернулся? А Одиль родила? Девочку? Чудесно. Мадам Б. умерла? Какая жалость». Потом вместе уберут посуду и… Этьен даже прикрыл глаза, просто физически ощутив теплоту, мягкость тела Камиллы, представив ее пышные формы, разметавшиеся на подушке волосы. Его охватил такой прилив острого, почти до боли, желания, что он отвернулся, и, боясь выдать свои мысли, накинулся на Николая:

– Qu'est-ce que tu cherches?[38]

Николай, всю дорогу державшийся бодро, вдруг оробел перед воротами презентабельного здания госпиталя, на который возлагал столько надежд. Он суетился, шарил по карманам, без конца повторяя:

– Батюшки-мои, да куды я ее дел? Иконку-то мою… Матушка ж дала. Всегда ж со мной была… Неужто выпала? Там, в Мишле? Когда Жиль-то помер, доставал ее… Помолился крадча, все за глаз просил. За упокой-то уж поздно было. Теперича не найду, как же без нее-то… – сокрушался Николай.

– Ne pleure pas, sinon tu perdras le deuxième oeil![39] – Гляз! Гляз, – для убедительности Этьен повторил по-русски, смешно прищурив оба глаза, изобразив слепого. Потом запрыгнул в кузов и спустя минуту показался с крошечной иконой Николая Чудотворца. – Там била твоя иконн. Tiens!