– Ты просто должна вернуться домой…
– Нет, – оборвала ее я. – Даже если допустить, что не твой любовник столкнул меня, раненую, со стены, то остальных моментов достаточно, чтобы не желать вас видеть.
– И что тогда?
– Я займу место отца раньше времени, – сложив руки на груди, я склонила голову к левому плечу, – ты, твой любовник и ваша дочь – единственные, кто могут написать об этом в столицу. Других предателей в моем баронстве нет.
– Вильгельмина!
– Затем я назначу тебе ежемесячные выплаты, выделю дом. До моих тридцати лет никто вас отсюда не выпустит.
И вся суть леди Тарлионы проявилась в единственном вопросе:
– Сколько?
– Девять золотых плюс дом на пять комнат.
– Мало.
– Я могу и до тридцати подождать, – усмехнулась я.
– Десять золотых, дом на пять комнат, прислуга и…
– Шесть золотых и дом за пределом крепостных стен, – холодно отозвалась я.
– Что? Я… Я поняла, – леди Тарлиона грациозно поднялась, – я все поняла.
– И?
– Мне надо подумать.
– Думай, – согласилась я. – Думать – оно полезно. Очень.
Она вышла, а я, вновь повернувшись к окну, прикрыла глаза. Как чудесно начался день. Может, лучше пойти обратно в постель и проспать до следующего утра?
За спиной раздался долгий вздох, и я, не оборачиваясь, шепнула:
– Спасибо, что не вмешался.
– Я был готов, но ты справилась сама. – Гамильтон подошел ко мне и сел рядом, привалившись к моей ноге. – Она согласится.
– Не сомневаюсь.
Погасив свечи, я поднялась наверх. В кабинет. После разговора с леди Тарлионой хотелось умыться. И что-нибудь разбить. Или кого-нибудь проклясть.
«Я знаю, что это был он», – пронеслась в голове отчаянная мысль.
Дернув ящик стола, я хотела вытащить бумагу и наткнулась на низку окаменевших цветов. Потускневших, как будто припорошенных серой пылью.
– Они умирают без контакта с хозяином. – Гамильтон тенью вошел в кабинет и запрыгнул на жалобно скрипнувшую софу.
– Их хозяин далеко, – хмуро произнесла я.
Но все же протянула руку и взяла украшение. В этот же момент по нервам ударило прошлым – воспоминание предстало перед глазами так, будто я проживаю это вновь!
– Что это?
– Они хранят в себе момент отделения от материнского древа, – Гамильтон шумно вздохнул, – тем и ценны.
– И так будет каждый раз?
– Нет. Посмотри, одного цветка не стало. Сосчитай их – вот столько раз ты сможешь заново пережить тот момент. Он хоть того стоил?
Подняв руку, я коснулась пальцами губ. Как странно.
– Какая-то нелепость. Зачем все это, если…
В груди пекло и горело так, что даже привычный холод, сковывавший тело, отступал.
– Зачем? – По щеке скатилась слеза.
– Если бы я знал, – вздохнул Гамильтон. – У тебя пальцы посинели. Ногти, в смысле.
Я бросила взгляд на свои руки и невесело хмыкнула: и правда посинели. Теперь я еще больше похожа на отца, ведь его ногти тоже были покрыты синими разводами. По меньшей мере в момент огненного погребения.
– Надеюсь, это не слишком тревожный признак, – выдохнула я и в итоге. – Потому что нет сил испугаться.
А нитку с каменными цветами я все же вплела в косу. Просто так. Просто… Просто пусть будет под рукой. Это совершенно не значит, что я жду его.
Повернувшись к окну, я бросила тоскливый взгляд на улицу, залитую рассветными лучами, и с легкой грустью произнесла:
– Нас ждут дела.
И в первую очередь надо навестить Митара. Если избранник леди Тарлионы не пытался меня убить, значит, у меня есть умный и хитрый враг. Но кто может желать мне смерти? Получить баронство невозможно: наследников, кроме меня, нет. А значит, если линия Фоули-Штоттен прервется, то баронство уйдет под руку Правителя. И уже он будет решать, кто станет следующим хозяином. А тут стоит учитывать, что от такого счастья столичные лордики будут открещиваться и отмахиваться. Из местных же никого не назначат: старые традиции это недвусмысленно запрещают. А они, традиции, давно возведены в ранг закона.
