Эстафета духа. Дубль-2 в притчах и рассказах. Врата духа закрываются - страница 2

Был вчера и Симон с сыновьями на площади, где восседал на судилище Понтий Пилат. Надо же! Он умыл руки! Теперь кровь невинной жертвы на руках всего его народа. А значит – и на его мозолистых руках, и на сыновьях Александре и Руфе.

Особенно болезненно воспринимал это событие младшенький. Видать, Александр более хладнокровен. А поэтому и отнёсся к увиденному, хотя бы внешне, спокойно. Выдержка – вся в отца. А вот Руф вчера просто не знал, куда себя девать от недоумения, глядя на такое судилище.

Благо, они стояли немного в стороне и только наблюдали, как священники всё время подзадоривали толпу. И если бы не эти наущения, разве кто посмел бы требовать отпустить настоящего разбойника, да ещё и кричать, что пусть кровь Иисуса будет на их потомках?

Но все до смерти боялись священников, которые ещё и подговаривали, что, мол, кто громче всех будет кричать, тому простятся и долги, и прочие недоимки, не уплаченные в церковную казну. Тех же, кто будет молчать, отлучат от церкви. А отлучённых, как известно, могут не только изгнать из города, но и побить камнями.

Как тут устоишь против очевидной угрозы? И народ безропотно подчинялся, выкрикивая всё громче: ”Варавву! Варавву!”

Эх, знали бы они, какую беду наклика′ли на свою голову! Сам Симон понимал это каким-то внутренним чутьём. Это чутьё появилось у него не сразу и не вдруг. И не было его до того момента, пока Иисус не научил и его молиться Отцу Небесному. А он, уже сам, обучил этому и Руфа, и Александра.

Вот и сейчас, когда Симон разглядел войско, ведущее на казнь троих разбойников, в груди что-то перевернулось. Недобрые предчувствия вызвали беспокойство. Беспокойство обратилось в тревогу. Куда и делась та радость, которая безраздельно владела им ещё несколько мгновений тому. Среди троих разбойников, подгоняемых воинами, он сразу узнал Иисуса!

”О, Боже, Великий Отец Небесный!” Как же такой истерзанный, окровавленный, измученный, он мог нести ещё и древо для собственного распятия? Уж лучше бы ему самому дали нести эту тяжесть, чтобы хоть как-то облегчить участь страдальца! И за что? Только за то, что Он, якобы, выдавал себя за иудейского царя? Да это же ложь и клевета!

Конечно, это всё священники оговаривают, чтобы очернить святого человека. Никогда ни Симон, ни его дети, такого от Него не слыхали. Хотя и не о покорности говорил Иисус, а о великом царстве Его Отца. Призывал любить всех и оставить всё недоброе.

”Так может, Боже, позволишь мне пронести этот крест, чтобы легче было идти Твоему Сыну? Боже, Боже, я готов хоть этим послужить Тебе, если не могу ничем другим облегчить тяжесть испытаний, выпавших на долю этого великомученика!”

И вот глаза их встретились: его и Иисуса. В них не было ни жалости, ни мольбы о пощаде. Не было и дерзкого упрямства. Но та глубина, которую увидел в них Симон, казалось, способна была проникнуть в самые потаённые уголки его душевного состояния. Эти глаза понимали каждую потаённую мысль, каждое сокровенное желание!

И тут восседавший на коне кентурио коснулся палкой его шеи. Заострённый конец крепкой виноградной лозы был, словно наконечник копья. Симон сразу же поднял голову, не заставляя себя ждать. Да, это, конечно, был тот самый кентурио, который и раньше, как и сегодня, водил преступников на казнь. А вместе с ними вёл и Иисуса.

Повелительным жестом указал Симону на древо. Не нужны были и слова, чтобы понять, что требовалось взять у Иисуса ношу и понести её до места казни.