– Да, мы надеемся соединиться с ним там. Ну, дорогая, я так рада за вас!
– Мы обязательно там встретимся, – восторженно воскликнула Лорочка.
Они обнялись, Лиля с грустью посмотрела им вслед, подумала: «Если такая неумеха решилась, то чего бояться мне? Я доктор, у меня есть хоть слабая надежда пробиться» – и они вошли в ОВИР.
* * *
В большой приемной сидела толпа. Лиле с Лешкой пришлось ждать своей очереди два часа. Обстановка была натянутая, все тихо переговаривались. Лиля украдкой рассматривала людей – возможно, им придется ехать вместе. В зале собрались целые семьи, Лиля прислушивалась к разговорам, старалась уловить какую-нибудь информацию, потому что боялась, что чиновники найдут ошибки в анкетах и не примут документы, тогда все придется начинать сначала.
В некотором отдалении от других сидел щеголевато одетый молодой мужчина. Он улыбался и изредка посматривал на Лилю. Его спокойная уверенность производила тут странное впечатление. Потом он пересел ближе к ней:
– Вы, наверное, в первый раз в ОВИРе.
– Да, в первый. Почему вы спрашиваете?
– Вижу, что вы волнуетесь.
– А вы не волнуетесь?
– Я уже дважды бывал в Америке, знаю, как получать визу.
– Были в Америке?
– Да, по приглашению брата. Он уехал несколько лет назад, стал там знаменитым художником-модернистом. Я решил переехать и подал заявление, как все – в Израиль.
Лиля хотела расспросить про Америку поподробнее, но в это время его вызвали:
– Яков Рывкинд.
Разговор прервался.
Лешка сидел рядом с матерью, от нетерпения ерзал на стуле, дергал ее. Наконец их вызвали. Женщина-капитан хмуро и придирчиво просмотрела их бумаги, сказала невыразительным голосом, как печать поставила:
– Получите письменное извещение, когда будет принято решение.
Лиля понимала, что спрашивать о сроках бесполезно, но тут вылез Лешка:
– А сколько ждать?
Капитанша окинула его презрительным взглядом:
– Не терпится уехать? Молодой еще, отслужил бы сначала в армии.
Армия – это было как раз то, чего Лешка боялся больше всего. От злости у него перекосилось лицо, и он уже открыл рот, чтобы огрызнуться, но Лиля дернула его за рукав. Капитанша заметила и ехидно улыбнулась. Ее улыбка показалась Лиле угрозой: в процессе подачи никто не знал, что может повлиять на решение, все зависели от любого каприза сотрудника ОВИРа.
Когда вышли на улицу, она упрекнула сына:
– Зачем ты встрял с вопросом? Она обозлилась и может из вредности затянуть дело. Положит папку с нашими бумагами в дальний ящик, и поминай как звали.
Лешке такая мысль в голову не приходила:
– Ха, положит! Не имеет права. А что же, она может над нами издеваться, что ли?
– Может. Раз мы готовы уехать, мы уже отверженные и должны вести себя осторожно. Ничего в этой стране нам теперь не полагается, мы уже «в подаче».
* * *
Жизнь «в подаче», которую вели евреи в 1970-х годах, была в первую очередь жизнью в страхе. На фоне пропаганды советского патриотизма каждый из них подставлял себя под удар, становился уязвимым во всех сферах жизни. Человек «в подаче» боялся всего, он становился отчужденным. Многие знакомые переставали общаться с ним из страха за себя или из презрения. Его могли третировать по любому поводу, могли даже арестовать, прав у такого человека не было. Из-за этого у людей формировалась психология болезненной беззащитности. Они существовали изолированной жизнью, в неизвестности завтрашнего дня, и поддерживали себя только слухами от других «в подаче» – стремились узнать сроки решений, понять причины отказов.
