– Петро, фуй тебе в ребро! Зачем против России пошел? Пошто большевикам да евреям продался? Стрелять тебя – резону нет. Пытать тебя, конечно, будут. Где печать волостная и бумаги?
Петро достает из-за пазухи сверток. Протягивает.
Митька отодвинул на загнетке таган, открыл заслонку, и, матерясь, швырнул сверток в печь. Взлохматилось пламя, по стене тени заметались, к дверям кинулись, на волю. Эх, воля-воля!..
Молчит красный матрос Петр Петрович. Молчит белый бандит Митька. Молчат оба-два. Одному – канава, если в штаб отведут. И другому – канава, если отпустит. Война гражданская не от Бога, молиться некому. Сатана верх держит.
– Ладно, Петро! Лезь на печь. Я тебя снова мешками закидаю. Видать не пришла еще смерть твоя. Теперь на том свете свидимся. Давай руку!
Поднялся Петро, зубы стучат, на дворе слышно. Обнялись.
А на утро ускакал Мамонтов, оставил Сатинку, село рязанское снова во власть красного матроса Бажулина Петра Петровича, чудесным образом, спасшимся от верной гибели.
– Видишь, какие товарищи были! – говорила мне Евдокия Петровна, жена Петра Петровича, баба Дуня, как называла ее моя жена, которой она была бабушкой по матери. – Ножи друг против друга точили, а дружбе верны были. Ох, и напугалась я тогда! Когда тот чернявый собачку располосовал. Хороша девка была, умная, чужого на шаг не подпустит! – Баба Дуня задумчиво уставилась в окно, где за городом в огневом кружале, как черный пепел летало воронье. – Метель завтра будет. Ты на работу теплей одевайся, а то опять скажешь: «Водкой грелся, замерз весь!»
Бабушка Дуня, кряхтя и охая, пошла к голландке, готовить на плите ужин. Скоро из института должна прийти ее внучка.
Я в то время жил за городом, на квартире, удобств никаких. А здесь еще и дочь родилась. Жена – студентка. Вот и приехала незабвенная баба Дуня молодоженам семейный уют устраивать, по дому поглядеть, досмотр жизни учинить, чтоб не баловали. Уж, больно, прыткие оба!
Приехала. Стоит в дверях. Лицо круглое, рязанское, нос картошкой. Шаль старинная теплая в крупную клетку, жакет плюшевый на вате, юбка темная суконная, валенки с калошами. Знает, что заждались ее. Улыбается.
– Проходить что ль?
Я дома один. Дочь пеленками скрученная от тесноты мается. Зевает в коляске, а спать никак не хочет.
– Ах, как хорошо, что приехала! – кидаюсь к порогу. Стул ставлю.
– А, что, к столу нельзя что ль?
– Бабушка Дуня, да что ты! – стул, узлы к столу двигаю. – Проходи! 2
Дочь криком занялась. Я – туда, сюда…
– Эк, горластая какая! Вся в отца. Пусть голосок пробует, я послушаю.
Бабка Дуня уже к тому времени была туговата на ухо, чем я потом неоднократно пользовался. Значит, дочь кричала по-настоящему.
Гостья раздевается. Снимает калоши. Приложила руки к голландке. Греется. Подходит к дочке. Вынимает из коляски. Провела по попке – сухо. Потрогала за носик:
– Ах, грибок, какой! Почеловечела. Ну-ну! Не квасься!
Прижала к фланелевой кофте. Дочь, чмокнув губами, замолчала.
– Вот умница! Бабку старую признала. За родню почла.
Положила снова в коляску. Дочь посапывает, заснула.
В избе тепло. Печь жаром дышит. Уголька с работы привез порядочно. Начальник бумагу подписал, шутит: «Жги! – говорит. – Папаня! Детей в тепле содержать надо. Потом они тебя вилами на печь сажать сами будут. Тоже согреется! – смеется. – Не замерзнешь».
Теперь топлю, не жалею. От порога к печке на бельевой веревке пеленки, как спущенные флаги юности. От пеленок теленочком попахивает. Хорошо. Как в детстве моем далеком, невозвратном…
