Многое из перечисленного и вправду имело место быть.
И деньги в народ швырялись горстями, и полки молодцов-гвардейцев гарцевали под окнами… И все ж любезный сердцу Иван Иванович к самому восхождению на престол отношение имел незначительное. Так стоило ли об этом незначительном напоминать, да еще таким странным образом? А что до намеков про дочь… Сам-то Иван Иванович – неродовитый, полузаконный… Стало быть – и дочь его полузаконна. Сия полузаконность не нужна, опасна. Ее отец – навсегда и навечно – герцог Ангальт-Цербстский!
Тут императрица нахмурилась нешуточно.
– Признаю, сколь многим вам обязана… – Постепенно лицо государыни стало высветляться улыбкой. – И ежели я впрямь обязана вам короной… Ежели обязана… То кому как не вам, сударь, поручить приуготовление и самой короны, и всего, во что облачусь я во время коронации? Отдаю в ваше распоряжение всех ювелиров Империи!
Уходя, он слышал смешок – впрочем, мягкий, пристойный – самой Катеринхен и резковато-звонкий хохот княгини Дашковой. Всё? Затея кончена фарсом? Не торопитесь, милостивые государи! Ювелиры империи в те дни поработали славно. И не только на государыню императрицу, но и на самого Иван Иваныча. А стало быть, и на любезное отечество.
Да и про «родимую дочь» было кем надо услышано, по цепочке передано.
Слова про дочь породили сплетню не сплетню, а стойкий, хоть и слабенький – не знали, как отнесется к сему государыня, – слушок: истинный отец императрицы Иван Бецкой!
Государыня отношения своего к слуху не проявила. А посему большинство придворных с радостью утвердилось в полузнании, успокоилось в полуулыбчивом неведении.
«Ах, Катеринхен… Ах, умница!.. Даже неясный слух на пользу себе обратила».
Как бы там ни было, а на чужой роток не накинешь платок, и молву в рукав не спрячешь. Так, может, пускай говорят? В конце концов, не в разговорах суть. Суть – в делах.
Дела же Иван Иваныча были таковы: когда, после коронации, ему назначили следовать за Государыней в третьей по счету карете – многие зашушукались. Когда стал президентом Академии – тут уж закричали на всех углах. Ну а когда стал личным секретарем Императрицы, стал читывать ей вслух книги – тут-то говоруны язычок на всяк про всяк и прикусили, тут и замерли…
Иван Иванович – крутолобый, ясноглазый, с некоей немецкой неопределенностью и в то же время с датско-шведской требовательностью во взгляде, но при том же и с русской крепкой и гордой посадкой головы – любовно оглядел собственные руки и перстни на пальцах: три на правой, два на левой руке.
Память. Andenken…
Память о коронации Катеринхен – вот она, сверкает на пальцах. Память о давнем падении с лошади – ноет в левом боку. Станешь про то падение забывать – так можно шрам потрогать.
А вот память о поездке в захолустный Цербст и о знакомстве с Ангальт-Цербстской принцессой Иоанной-Елизаветой – примерно за год до рождения Катеринхен – сия память спрятана глубоко в сердце.
Тут Иван Ивановичу припомнился пятибашенный герб города Цербста. Медведь, взбирающийся по зубчатой красной стене, показался ему мил. Хоть и не схож ничуть с мишкой русским.
Память разбудила воображение. В воображении же своем он все ясней и определенней становился отцом восхитительной Катеринхен.
Однако ж… Память сию ощупать взглядом никому не дано. Разве потомкам.
Для потомков Иван Иванович готов был на многое. Любовь к детям, к наследникам! Только ради нее одной и стоит жить на сырой и туманной – часто сообщающей телу ревматическую дрожь, а душе неизбывную слякоть – земле.
