– Мой любимый меня бросил, – сказала я.
Жюли скорбно поджала губы. Она так и лучилась сопереживанием. Но молчала. Стало быть, говорить должна я? Подсознательно я желала, чтобы Жюли Вейе, с ее внешностью бывшей богемы, сделала всю работу за меня. Чтобы она начала говорить в ту минуту, когда я села перед ней, и объяснила бы за шестьдесят минут по хронометражу, что надо делать, чтобы мне стало лучше. Но этого явно – что логично – произойти не могло.
– Мой любимый меня бросил, – повторила я, – и это дало выход всему… всему дерьму, что у меня внутри.
Вау, подумала я. Бра-во, чем-пи-он-ка. Но Жюли снова широко улыбнулась мне:
– Посмотрим, что можно сделать, чтобы убрать это дерьмо.
Она смотрела на меня – доброжелательнее некуда. Она поняла, что я хочу сказать! Она чудесная! Она будет моей новой лучшей подругой! Мне захотелось встать и крепко-крепко обнять ее.
Первые сорок пять минут пролетели с ошеломившей меня быстротой. Жюли задавала мне вопросы, а я отвечала так честно, как только могла. Но могла я, как стало мне ясно, немного. Я лгала Жюли Вейе самым бесстыдным образом. Хуже того: я приукрашивала действительность, казавшуюся мне малопривлекательной. Будь я хотя бы откровенной лгуньей, эксцентричной и чуточку сумасшедшей, в моих отклонениях от истины была бы какая-то прелесть. Но нет. Я просто рассказывала Жюли Вейе мою жизнь – опуская те ее стороны, которыми меньше всего гордилась. Я гримировала свою личность, как Жюли гримировала свое лицо: слишком ярко, слишком старательно и с явной целью скрыть все несовершенства. Короче говоря, пресловутая дверь, из-за которой хлынуло дерьмо, оставалась наглухо закрытой.
Я была неспособна сказать Жюли и ее сопереживанию, которого, я уверена, хватило бы на весь мир, что я не без греха. Что я сомневаюсь в себе. Что мне, одним словом, тошно. Я не хотела жаловаться и главное – не хотела, ни в коем случае не хотела! – допустить мысль, что я не создана для счастья. Я все это понимала, обращаясь к лицу Жюли и делая отчаянные усилия, чтобы не смотреть на ее груди, упорно бросавшие вызов закону тяготения в метре от меня. Я могла бы ей сказать, что похищала детей, что планировала убийство новой пассии моего бывшего (что было недалеко от истины), или выложить ей самые интимные подробности моей сексуальной жизни, но я предпочла бы удалить зуб без наркоза, чем признаться Жюли, что порой я катастрофически не умею быть счастливой.
– Значит, ты сказала бы, что была счастлива в жизни? – спросила Жюли примерно через полчаса после того, как я села.
– Совершенно. Ну… дело не в том, что мой любимый меня бросил, но… жизнь меня всегда очень баловала, это я понимаю.
– Можно быть избалованной жизнью и при этом не быть счастливой.
Да, если ты последний неудачник и постоянно жалуешься, подумала я.
– Что такое для тебя счастье?
Я чуть не ответила: «Покой». Но сдержалась. Радующиеся жизни покоя не хотят.
– Я… многое, наверно… нет?
– Я не знаю, я тебя спрашиваю.
И вряд ли поможешь ответить, захотелось мне сказать.
– Я хочу знать, что такое счастье для тебя, – настаивала Жюли. – Если бы я попросила тебя нарисовать счастье, что бы это было?
– Прости?
– Нарисовать счастье.
Я представила, как выхожу из моря в лучезарном свете, раскинув руки, подставив лицо благодатному солнцу, а прохладная ласковая вода тихонько плещется вокруг. Смешно до боли. Я не могла сказать этого Жюли. Нет, невозможно.
