Фактчекинг. Чеховы. Изнанка мифа - страница 8

 – жаловался он.

И с горькой иронией писал брату Ивану:

«Я – самый настоящий чиновник. Получаю жалованье, чины, ордена и получу пенсию, если доживу до 100 лет. Встаю рано, с должности прихожу поздно и имею массу свободного времени… Помышляю заняться переплетничеством».

«Мы живем, здравствуем и мучаемся с прислугой. Анна здорова, дочка растет. Завел кур, дрожу над каждым яйцом и, в общем, сильно напоминаю своего Фатера.

По службе я – на точке замерзания: т.е. на таком месте, где я могу без повышений проторчать и месяц и двести лет. Начальством и судьбою доволен и мало по малу облениваюсь в благодушного щедринского обывателя».

Это было крушение.

Преданная мечта об «ординарном профессоре математики» обернулась горькой реальностью, ненавистным чиновничеством. «Крапивное семя»17 – мазохистки подписывал теперь Александр свои письма.

Он, когда-то задиравший нос перед простыми таганрожцами (для него они были – «головы дыньками»), стал мишенью для шушуканий и насмешек и отныне был обречен на тоскливое обывательское существование, которое презирал и высмеивал.

Но самым страшным было не это. В Москве, несмотря на беспорядочный образ жизни, всегда была возможность удовлетворять свою главную страсть – заниматься любимой химией, читать, анализировать серьезные книги: оставаться «университетским человеком». От отсутствия «достойного» общества Александр маялся, завел толстую тетрадь, что-то вроде дневника, и, назвав ее «Мои ежедневные, подневные, почасные и вообще скоропреходящие мысли», стал записывать:

«Сегодня я прочел главу из „Критики отвлеченных начал“ Соловьева за чаем жене и Николаю Агали. Оба ничего не поняли и видимо скучали, хотя и слушали, склоняясь перед моим авторитетом – человека умеющего понимать такую по их мнению (и в сущности) белиберду».

Через полтора года, в марте 1884 года, он вырвался, наконец, в Москву, и в дневнике появилась ликующая запись:

«Это Благовещение ознаменовалось тем, что я, живя в Москве, оказался свободен на целый день. Уж и отпраздновал же я этот день! С Антоном наболтался о научных предметах, с Николаем о художестве, с Иваном поспорили! И на целые сутки я почувствовал себя новым, хорошим, университетским человеком!»

Александру Чехову «посчастливилось» послужить в трех российских таможнях.

После Таганрога была Сухопутная таможня Петербурга с теми же тоскливыми письмами:

«Сочиняю отношения и ответы «во исполнение предписания…». Убиваю в себе дух разума и мышления. Будущее у меня очень блестящее: через 45 лет беспорочной службы я могу получить пенсию».

Таможенная карьера Александра Чехова закончилась в Новороссийске.

«И вот я на Кавказе в жалком городишке, где нет ни одной газеты, ни одного журнала, ни одной книги. Все знают друг друга и все давно приелись один другому. Интересы сосредоточены на базаре и на том, что у кого варится к обеду. В 8 часов вечера все спит. Ни мысли, ни слова…

И вот я лежу и напрасно стараюсь уснуть.

А в голову, как назло, лезут воспоминания. Вспоминается университет, живые речи, живые люди, любимая работа, химическая лаборатория, ночи, проведенные за книгой. Тоска гложет все сильнее и сильнее. Завтра будет то же, что было сегодня, что было вчера. Стать разве скотом: напиться пьяным до бесчувствия, до самозабвения?! Может быть, и удастся заснуть?

– Меграбьянц!  Достань водки…

– Слушаю, ваши благороды, толки теперь нилза: вездэ заперта…