– Мог бы носить гимнастерку с боевыми наградами. – Толкунов кивнул на сорочку.
– Чтобы все на селе знали, какой герой?
– А что в этом плохого?
– И так знают, – пояснил председатель. – Однако тут вокруг видите какие леса! И в людей с орденами стреляют из-за деревьев.
– Испугался?
Старшина нахмурился:
– Извините, вы по какому делу?
Бобренок постарался хоть немного сгладить резкость Толкунова.
– Капитан имел в виду… – начал деликатно майор.
– Знаю, что он имел в виду, – перебил его сердито Гавришкив. – Однако ж капитан, наверное, не каждый день бывает в наших местах, а здесь стреляют даже в сельсоветские окна… И без этого, – вынул из кармана гранату, – да без автомата в лес и не суйся.
Конечно, он не знал, что у Толкунова на счету почти три десятка задержанных диверсантов, но Бобренок не имел права ничего объяснять старшине и только поинтересовался:
– Бандеровцы приходили в село?
– Еще нет, а в Кодрах были позавчера, – махнул культей на лес, – в пяти километрах. Но береженого бог бережет.
– Посторонних в селе нет? – спросил Толкунов, решив, очевидно, положить конец пустой болтовне.
– Кажется, нет.
– Почему – кажется?
– Село большое, за всем не усмотришь.
– Нужно спросить людей, – попросил Бобренок, – может, сегодня утром кто-нибудь видел хромающего человека. Или других людей. Возможно, военных.
Гавришкив не стал уточнять, кого имеет в виду майор, и это понравилось Бобренку: в конце концов, военный человек должен знать, что к чему, – чем меньше спрашиваешь, тем лучше.
Председатель докурил самокрутку почти до кончиков пальцев (они были у него желтые от никотина), наконец бросил окурок и произнес как бы нехотя:
– Слыхал я, Настька говорила…
– Что? – не удержался Бобренок. – Какая Настька?
Председатель объяснил:
– Есть тут у нас такая… Вымахала на сажень, никто замуж не взял, так злится. На женщин – особенно. Сегодня вот поносила Параску Ковтюхову. На рассвете видела – та к заброшенному сараю бежала. Настька, конечно, за ней, притаилась в овраге, промокла вся и замерзла, но не напрасно: увидела, как из сарая в лес человек пошел, Параскин любовник, а может, и бандера.
– Не сказала, что прихрамывал? – нетерпеливо спросил Толкунов.
– Нет, не сказала.
– А как бы эту Настю увидеть? – поинтересовался Бобренок.
– На кладбище. Могилу копает, больше некому, мужчин в селе нет, – пояснил Гавришкив, словно извиняясь. – Остались старики, дети да инвалиды. И похоронить по-людски некому… – Он не успел договорить, как дверь хаты распахнулась, начали выносить гроб.
Первым шел поп, размахивал кадилом и бормотал что-то, старухи крестились и кланялись, за ними несли гроб. Впереди подставили плечи Гавришкив и хромой Степан, дальше – женщины, они были значительно ниже ростом, и гроб как-то неестественно одной стороной был поднят кверху, казалось, что покойница хочет выскользнуть из него. Но все же гроб благополучно установили на телегу, положили рядом крышку, и траурная процессия двинулась по улице вниз, к речке, за которой виднелась старенькая деревянная церковь, окруженная могилами.
Бобренок с Толкуновым поплелись следом, сзади них пристроился только дед. Шел, еле переставляя ноги, но предложил-таки офицерам:
– Вы на поминки возвращайтесь, не пожалеете, бимберу полная бутыль, а кому пить? Бабы этого не понимают, им что бимбер, что казенка – все равно без пользы, извините…
Возле могилы стояла высокая худая, изможденная женщина.
