– А мне не очень!
– Ну что вы, мой фюрер, я бы с удовольствием повесил вашу картину в своей гостиной. – Вот и представился случай и польстить самолюбию фюрера, и невзначай попросить у него картину.
– Она еще не закончена.
– Но когда будет…
– Надеюсь. Я пришлю картину вам, Эрнест, если и впрямь когда-нибудь закончу ее.
– Лучшего подарка у меня никогда не будет.
– Я верю вам, Эрнест. – Гитлер хитро улыбнулся, перевел взгляд на акварель, долго всматривался в нее, наконец, снова посмотрел на обергруппенфюрера и добавил: – Я верю вам, поскольку вы абсолютно не разбираетесь в живописи.
Фюрер взял кисть, что-то подправил на картине, встал и положил руку на плечо Кальтенбруннера:
– Давайте немного походим, Эрнест, а то я засиделся, а врачи рекомендуют прогулки.
Он двинулся по аллее, потягивая левую ногу, ковылял, заложив руки за спину, и казалось, совсем забыл о начальнике имперской безопасности. Но это только так казалось – вдруг неожиданно остановился и впился в обергруппенфюрера пристальным взглядом:
– Докладывайте, Эрнест! Выявили новых участников заговора?
– Конечно, мой фюрер.
– Кто?
– Мелочь, не стоит вашего внимания.
– В этом деле нет мелочей.
– Я знаю, и в первые дни мы взяли всех главных участников заговора.
– Боже мой, Штауффенберг! – воскликнул Гитлер. – Герой войны, которому я верил, как самому себе! – Внезапно лицо его перекосилось, стало каким-то кислым. – Не могу простить, что его расстреляли…
– Штауффенберг не попал в наши руки. С ним расправились армейские офицеры.
– Чтобы замести следы.
– Мой фюрер, вы, как всегда, правы.
– Вы бы подвесили этого одноглазого полковника на крюк за ребро! – злорадно потер руки Гитлер. – Вы вытянули бы из него все их секреты… – Вдруг перешел на фальцет: – Потом вы подцепили бы его на тот же крюк за горло, как простого барана! Он подыхал бы долго и в муках, а так он не успел даже осознать смерть!
– Зато другие хорошо осознали ее, – счел возможным возразить Кальтенбруннер.
– Я ценю это, Эрнест, и никогда не забуду вашей преданности.
В таких случаях надлежало вытянуться и торжественно воскликнуть «хайль», но Кальтенбруннер ответил просто:
– Благодарю, мой фюрер.
– Как Канарис?
– Так, как вы и хотели, мой фюрер. Камера – голый бетон, без койки и нар, хлеб и вода. Я приказал допросить его, – улыбнулся злорадно, – первая категория допроса. Это только цветочки, мой фюрер.
– Он должен жить! – Гитлер остановился и вперился в Кальтенбруннера холодными глазами. – Он должен жить, пока я сам не посмотрю на него, вам ясно, Эрнест? Пока я сам не увижу страха на лице этой грязной свиньи! Это он виновен в наших поражениях, проклятый шпион и предатель! Я никогда не прощу ему, я хочу увидеть, как он будет медленно умирать и просить пощады, но никогда ее не дождется, никогда! – Гитлер произнес все это единым духом, уставясь на Кальтенбруннера.
Обергруппенфюреру на мгновение стало жутко, будто это он очутился на месте Канариса, мороз пробежал по коже. Кальтенбруннер пожал плечами, отвел глаза и подтвердил:
– Никогда!
– Но вы ведь не для того прилетели из Берлина, чтобы рассказать мне о самочувствии Канариса? – вдруг улыбнулся Гитлер. – Я слушаю вас, Эрнест, внимательно слушаю, разговоры с вами всегда приносят мне удовольствие. Кроме тех редких случаев, когда у вас неприятные известия.
– На этот раз неприятностей нет.
– Итак, у вас появилась какая-то идея, Эрнест? – сразу оживился Гитлер.
