– Как странно, – прошептала Аркадия. – Какая удивительная механика…
Но я не дал ей договорить.
– Ты чего, не целовалась никогда?
– Целовалась… – Голос был пропитан удивлением, удивление просто сочилось из него. – Значит, это мы целуемся? Обалдеть…
Я не мог понять, шутит ли она, издевается? Но выяснять это сейчас, именно в данный перенапряженный момент, было не время и не место.
– Ты рот приоткрой, но не широко, – распорядился я. Мы снова сошлись в поцелуе, на сей раз более удачном, более полном. Я постепенно стал заводиться, руки поползли вниз по телу Аркадии, нащупывая, обыскивая, не пропуская ни сантиметра необычно гладкой, скользящей, как будто отполированной кожи, пытаясь запомнить округлости, выступы, впадины.
Как ни странно, запоминать было особенно нечего – талия не сильно контрастировала с шириной грудной клетки, бедра не отделялись от талии, все казалось ровненько, сглаженно, как будто какой-то мастер умело стесал выступы и закругления рубанком. Груди тоже особенно не было, я имею в виду, привычной женской груди, скорее мальчишеская, неразвитая.
«Ну, ничего, – подумал я про себя, – девочка с мальчишеской фигурой, бывают и такие. Просто у меня ничего подобного не было, вот только сейчас, в первый раз. Можно сказать, повезло. Можно сказать, экзотика. Такие на глянцевых страницах модных журналов рекламируют с трудом прикрывающую одежду. Мальчиковость добавляет им загадочной привлекательности, особенно на черно-белых фотографиях».
– Обними меня, – прошептал я на выдохе, улучив мгновение между поцелуями.
– Зачем?
Надо сказать, что от секса, особенно от прелюдий, я немного зверею. Контроль над собой полностью, конечно, не теряю, но человеческая стержневая суть все же чуть отступает, оголяя животность. Не в том смысле, что я становлюсь опасным для окружающих, но отвечать на идиотские вопросы, вдаваться в объяснения обычно не расположен.
– Обними. – В моем голосе, я сам различил, проступила хриплая несдержанность.
– Хорошо, – согласилась она, как будто выполняла приказ.
Ее бескостные руки оплелись вокруг моей спины, шеи. Но оплелись как-то вяло, без порыва.
– Сильнее, – выдал я новое приказание. – Крепче. При всей необъяснимой неумелости Аркадии она меня заводила не на шутку. Тело ее было прохладное, освежающее, с невероятно гладкой, скользящей кожей. Я плыл по нему, словно по поверхности озера. Нет не озера, моря – Мертвого, израильского пересоленного моря. Кто плавал в нем, тот помнит ни с чем не сравнимое ощущение – скользишь, а внутрь погрузиться не можешь. Даже не хочешь.
Так было и сейчас, скольжение по телу Аркадии отменяло законы ньютоновской механики, например, силу трения. Она исчезла, и я своими несдержанными движениями, пусть и подсознательно, пытался вернуть ее в свод привычных земных законов, чтобы восстановить хоть какой-то разумный порядок в расшатанном, разболтанном мире.
– Ой, – вырвалось из нее высокой, зашкаливающей нотой. – Ой… Как же хорошо. Какая чудесная механика! Я и не знала, что так бывает! От простой механики. Подруга рассказывала, но я не верила. – И она снова вскрикнула, потом еще раз. Потом промежутки между криками сузились, сжались, пока вообще не сошли на нет, замешивая воздух одним непрерывным, взвинченным криком.
Вот так между поцелуями, скольжениями, колыхаясь на ее мелодичной какофонии, я кое-как ухитрился стянуть с себя трусы, тут же почувствовал, как она вздрогнула, забилась, словно в ошарашенном испуге, но коротко, я мгновенно придавил ее тяжестью своего тела.
