Фарфоровый бес - страница 31

Так раз за разом наносил себе Платоша соболей и лис столько, что никакой холод в пустынной приморской усадьбе был ему теперь не страшен. Частью в столице оставлял, не взял с собой, как бежал, а частью в усадьбу отправлял – вот теперь они и сгодились. Дует ли ветер с моря, валит ли снег горой, а Платоша разломает стул венецианский или столик какой – силушка-то, пленившая императрицу, осталась еще, – бросит их в печку, весело затрещит там творение мастеров Ренессанса. А Платоше и не жалко. Что ему Ренессанс, к чему он сдался, когда топить надобно комнатку для себя. Не поедет же он в ближайшую деревню дрова закупать, вдруг его там узнают, и к себе лишних людей звать не след. Хватит одной старухи Матрены полуслепой, которая ему хлеб да мясо просоленное, ломтями резанное, привозит. Она ж и постирает, коли нужда выйдет. Иногда и дров привезет, коли есть у нее. Платоше услуга ее дешево обходится, в копейку всего лишь, к тому же старуха видит плохо, слышит тоже неважно. Ей барин – и барин, а кто таков, большого интереса не имеется.

Живет Матрена одна, вдово, на отшибе деревенском. Односельчане кличут ее «дурной», сумасшедшей то есть, и двор ее обходят стороной. А Платоше только того и нужно, что еще? Вот натопит Платоша комнатку, придвинет сундук к окну, наложит на него шуб царских, замотается в них и лежит, лузгает орешки из большого мешка, как белка, ждет гвардиолусов. Всю ночь не спит. Как заснешь, когда знаешь, что по ночам имеет гвардия обыкновение нагрянуть с расправой своей. Только когда затеплится рассвет в окошке за попоной, и свеча прогорит полностью, позволит Платоша себе задремать. Во сне видится ему корона алмазная на волнистых, припудренных локонах, горностаевая мантия на полных покатых плечах, отороченных золотым шитьем, белая рука, унизанная перстнями, протягивается к нему, выступая из белесого, холодного тумана вечности.

– Что еще хочешь, сынок? – слышит он порой пронзительно-скрипучий голос, совсем не похожий на голос Като. – Не задавился еще моими деньгами?

Снедаемый тревогой и страхом, он беспокойно ворочается на сундуке. А голос Като доносится до него неотвратимо. Теперь он уже мягче, в нем чувствуется глубокое огорчение, и обращены слова царицы не к нему, а к старому другу Алехану Орлову:

– Ты в мою приемную погляди, Алексис, – жалуется царица. – Кого там только нет. Французские маркизы, валашские бояре, татарские ханы, наши православные иерархи, даже от турецкого султана беглые паши, и те ко мне в Петербург прибились. Магомет им не Магомет… Готовы отказаться от него ради денег. Все протекции ищут, патента, всем что-то от меня нужно, а главное – богатства. Устала я, Алексис. Все хотят погреться в лучах сияния моей державы, а сама я никому не нужна. Невестка Марья Федоровна волчицей глядит, только и ждет, когда я отправлюсь в мир иной, чтобы мое место занять, фавориты обобрали всю, скоро и самой надеть будет нечего в мороз, Платоша из моего гардероба все шубейки себе в дом переносил. Придется, Алехан, у тебя занять пальтецо, – и на склоне лет императрице не изменяло ее чувство юмора. – Сдашь ли в аренду матушке-царице какой салоп завалящий, чтобы не простудилась она?

– Эх, Като, Като, – Алехан, не думая ни мгновения, сгреб царицу в объятия и, подняв на руки, вынес из-за стола. – Напрудила ты куртизанов, прохода от них нет. Только все они мелкота, полевки длиннохвостые. Толка с них никакого тебе нет. Не салоп – дворец отдам и не пожалею. Ты нас, Орловых, знаешь. Султана турецкого из его Стамбула выкурю пушками и на поводке к тебе приведу, вместе с гаремом для твоих куртизанов, только прикажи. Прогоняла ты нас, прогоняла, – он осторожно поставил царицу перед собой. – А все опять тебе Орловы надобны. Не грусти, Като, – он наклонился и поцеловал плечо императрицы. – Богатство наше, орловское, от тебя, так что и считай, что твое оно. Сколько надо денег, дам без всякого спроса обратного, и на что потратишь, не поинтересуюсь.