Бакчаров успел только пожать плечами в знак того, что он не возражает, но поэт вскочил и воскликнул:
– Богине любви! – и начал декламировать с неистовыми подвываниями:
Дочь Греции, Италии краса!
Твой строен стан, твои черны глаза,
Грудь сочно-спелая и идеальный зад,
Пупок всего милее во сто крат,
Крутые бедра и живот упругий,
Вокруг танцуют нимфы и подруги.
Нас, милая, навряд ли ты услышишь.
Ты даже воздухом другим, наверно, дышишь.
Но знай, богиня, и имей в виду:
Как и во всем шарообразном мире,
В далекой, грязной, ледяной Сибири
Тебя мы чтим, прокляв свою судьбу!
– Где жизнь, там и поэзия, – не без иронии заметил Бакчаров.
На Чикольского слова болящего произвели неизгладимое впечатление, он выхватил из кармана блокнот и что-то там нацарапал. Потом стал по стойке «смирно», поклонился и выпалил:
– Как говорили в таких случаях римляне: Ubi tu, Magister, ibi ego!
– Простите, что делать? – не уловил смысла Бакчаров.
– Ничего. Я говорю: где вы, учитель, там и я, – пояснил поэт. – Дмитрий Борисович, я всегда рядом!
– Чудесно, – обронил болящий, а безумный юноша спешно покинул комнату.
Последними в этот день к Бакчарову пришли две прелестные дочери губернатора. Младшая, Мария Сергеевна, – нежный белокурый ангел с чуть дрожащими губами на бархатном личике – все прятала от учителя скромный взор. Старшая, Анна Сергеевна, была так же прекрасна, однако ничем, кроме отчества, на свою сестру не походила. Она была черноволосая, хитроглазая, как лиса, и по всем признакам натура страстная. Дочери томского правителя пользовались славой самых красивых барышень в городе, лучше всех танцевали новые танцы, тайно подрабатывали, составляя на заказ амурные записки, и при этом отличались великосветской воспитанностью. Уходя, девушки сделали реверанс и одна за другой выплыли за дверь.
Все тот же доктор Корвин, очень довольный состоянием пациента, постучал по учителю молоточком, сделал укол, и Дмитрий Борисович вновь почувствовал себя так же хорошо, как ночью.
– Эти уколы спасли вам жизнь, но считаю своим долгом предупредить, что препарат новый, – заметил доктор, – возможны побочные реакции: галлюцинации, внезапные головные боли, перепады настроения, повышенная возбудимость. Но как говорится: medicus curat, natura sanat. – Врач лечит, природа излечивает.
«Шарлатан, – подумалось Бакчарову. – Ох уж эта мне латынь».
Корвин ушел, и вскоре учителю показалось, что болезнь отступила. Вечер стал таинственным и спокойным, а день визитов вспоминался как пройденный адский круг.
Бакчаров ума не мог приложить, какого черта губернатору пришло в голову дать званый обед в честь его выздоровления. Неблагодарным выглядеть он постеснялся и дал свое согласие на бал. Так как скрыться от этого события не представлялось возможным, бежать было некуда, он принял решение как можно дальше спрятаться хотя бы от масштабных приготовлений пришедшего в движение губернаторского особняка.
Сам дом стоял на углу Набережной и Благовещенской улиц и принадлежал семье купцов Королевых. Представлял собой двухэтажное каменное здание, каких большинство на Арбате в Москве. У парадного хода дежурил швейцар в пальто с лисьим воротником и фуражке. Из фойе в смежные залы для приемов вела широкая парадная лестница. В гостиной и столовой было собрано много редких и дорогих вещей. Благодаря фисташковым гардинам, зеркальным бликам на крышке рояля, аквариуму, оливковой мебели и тропическим растениям первый этаж производил впечатление гнезда колониальной аристократии. Здесь сибаритствовали, вечно дрыхли на диванах, грызли мебель и кидались с визгливым лаем в прихожую, радостно встречая вельможных гостей, две худущие, кудрявые и горбатые, как мостики, русские борзые. Под залами был жилой, кипящий жизнью подвал, где размещались кухни, комнатки для прислуги и различные хозяйственные помещения. Второй этаж со спальнями, классной комнатой, кабинетом и библиотекой был для жилья. В мезонине располагались две гостевые комнаты, в одной из них и был поселен бедолага учитель. И ему, без сомнения, была отведена самая просторная гостевая, так как некогда она являлась будуаром покойной супруги губернатора.
