Анна фыркнула.
— Вы говорите и ведёте себя так, будто это у меня есть проблемы, требующие участия в моей жизни Виктора. Но пока что всё наоборот. И если он хочет со мной увидеться, ему придётся прийти самому — и тогда, когда я буду готова его принять.
— Баронесса, вы не совсем понимаете, о ком идёт речь. Мой герцог встречается с теми, с кем пожелает, и тогда, когда пожелает он.
— Я за него рада. Пусть продолжает с ними встречаться. А мой распорядок подобных встреч не предусматривает. Шей, будь добра, убери, — кликнула она служанку, уже вставая, и миловидная девушка в зелёном платье принялась собирать посуду на большой серебряный поднос.
— Баронесса, вы ведёте себя опрометчиво, — сообщила Мишель, но Анне вдруг стало весело при виде её полного злости взгляда.
— Вы последний, кто будет оценивать моё поведение, — сообщила она и, одёрнув манжеты, двинулась в сторону дворца.
***
Прошло не более часа, как Анна пожалела о сказанном. Перед внутренним взором её снова стояло лицо Виктора — высокие бледные скулы, орлиный нос, волны чёрных волос ниспадавшие ниже плеч и глаза — такие же чёрные, как у короля, но куда более живые.
Тщетно мерила она шагами свой кабинет, понимая, что упустила возможность увидеть Виктора ещё раз. Возможность, которая, быть может, больше уже не представится.
Едва солнце опустилось за горизонт, в покои Анны постучали, и на пороге показался Оливер — её секретарь. Это был мужчина слегка за шестьдесят, в котором король был уверен, как в себе самом, но которого, тем не менее, Анна знала куда дольше монарха. Оливер был учителем Анны с тех пор, как той исполнилось три года, и родители решили, что девочка может сидеть на лошади. Он был с Анной, когда Генрих забирал её из отцовской усадьбы, и как же была удивлена Анна спустя всего лишь полгода своей жизни во дворце, когда получила согласие на присутствие при ней старика Оливера.
Анна не любила вспоминать тот год. Её тогда не радовали ни богатое убранство комнат, ни почтительность и обилие слуг. Она не хотела уезжать из отцовского дома и не могла понять, как вышло так, что родители отдали её королю. Анна поняла своё положение при короле почти сразу. Тогда она ещё не пробовала любви с мужчиной, а Генрих не был ни чуток, ни заботлив. Анне казалось, что король мстит ей за что-то, — но за что, она понять не могла. И тогда, в первую ночь — и во все последующие ночи того года она не могла дождаться, когда монарх оставит её в одиночестве на скомканной постели, чтобы Анна свернулась калачиком и плакала до самого утра.
Анна не водила дружбы ни с придворными, ни со слугами. Первые презирали её, вторых презирала она. Генрих окружил её женщинами, которые обучали её этикету и женским хитростям, но девочка сгорала от стыда, выслушивая их уроки, и с трудом понимала, почему должна им следовать.
Все преимущества своего положения она поняла много позже. Даже теперь, спустя восемь лет, придворные её презирали — но теперь ещё и боялись. Она перестала искать их любви, как искала её в самом начале — Анна поняла, здесь никто не способен любить. И, чтобы выжить, ей следовало научиться быть такой, как они. Теперь, вспоминая детство, Анна понимала, что и тогда не знала, что такое любовь — ведь разве можно назвать любовью то чувство, которое испытывают родители, отдавая дочь в руки чужого мужчины? У неё не было ни братьев, ни сестёр кроме одной, родившейся двумя годами раньше неё и умершей в младенчестве, так что и сестринской любви она не знала. Только одиночество было её спутником с самого рождения и до тех пор, когда Генрих привёл в дом третью супругу и покинул молодую любовницу, чтобы заняться продолжением рода. Но если в ком-то Анна и могла заподозрить пусть не любовь, но хотя бы преданность — это был Оливер, нашедший её так далеко от родительского дома и помогший не заблудиться в океане злословия и лжи.
