Меня усадили на грубый трехногий табурет около большого выскобленного стола, и Микал, не теряя времени, стал смачивать мои повязки на голове.
На столе появились котелки с горячей водой. Цирюльник сьера Вото, встав напротив меня, демонстративно мыл свои руки с чем-то непонятным, не похожим совсем на мыло, но явно его заменяющим. Встал так, чтобы я это действие видел. Это меня порадовало откровенно. Понимают – не понимают, но сказанное исполняют. Уже хорошо. Есть база под будущее прогрессорство и надежда на светлое будущее.
Впрочем, на самой кухне – относительно чистой, – несильно так, но все же пованивало помоями и стухшей кровью.
Повара с поварятами раздували большую дровяную печь, щипали и разделывали каких-то пестрых птиц, ставших первыми жертвами куртуазного гостеприимства. Причем что повара, что поварята – все были мужского полу. Ни одной женщины, кроме той пейзанки лет семнадцати, что нас сюда привела и встала около дверей, не отсвечивая, но любопытствуя. Длинные – ниже щиколоток, серые юбки, утягивающий фигуру черный шерстяной корсет со шнуровкой на небольшой груди, белая рубашка с широкими рукавами в присборку и красный чепец. Истоки цветовой гаммы коллекций кутюрье Валентино.
Помню, еще в школе, когда обсуждали музыку «Beatles», Маня Бернгольц, мечтающая после школы поступить в консерваторию, выдала неожиданное мнение:
– Хорошо им там, в Англии, – у них «Могучей кучки» не было.
Удивление всей компании было безмерным. При чем тут группа классических русских композиторов и современная музыка ливерпульской четверки? Маня пояснила:
– Музыка Битлов вся пронизана английскими и шотландскими народными мелодиями. А у русских все это богатство давно стибрили и стилизовали композиторы девятнадцатого века. Нам ничего не оставили.
Вот и я сейчас подумал, что кутюрье Валентино нашел свой Клондайк в народных костюмах Средневековья, пока все остальные дизайнеры шерстили в поисках идей сто раз перепаханные рококо с барокко.
Девушка с любопытством смотрела, как мне мочат голову, а потом отдирают повязки с моих золотистых волос, давно превратившихся в тусклую паклю.
Глаза у нее были светло-карие, ореховые. Нос пуговкой на треугольном лице и яркие красные губы, свои – без помады. Верхняя губа несколько пухлее нижней. Руки свои она держала под передником – той же материи, что и юбки, который подвязан был только на поясе.
Ну вот… Начали отдирать повязки, и мне стало совсем не до баб.
Перед этим вина налили, но толку с этого кислого сухаря как анестезии никакого: не водка даже и тем более не спирт.
Досмотрев до конца всю экзекуцию, которой тут называют смену повязки, и насладившись тем, как я все это стоически терпел, девушка ушла.
Ужин подавали во вполне современном – для конца пятнадцатого века, естественно, – банкетном зале, в котором не дуло, были в наличии остекленные окна и на полу (вместо соломы на камнях) лежал нормальный штучный паркет, натертый воском. Стены зала совсем не имели украшений в виде знамен и оружия, а были завешаны восхитительными гобеленами на тему охоты. И вот ведь какая штука – ни одного с религиозным сюжетом. Я так понял, что это потому, что апостолы рыбалкой увлекались, судя по Писанию, а не охотой.
Длинный стол под льняными скатертями, хозяин которого сидел на одном конце, хозяйка – а ею оказалась та самая девчонка, которая нас встречала, – на другом. Я около хозяина, так как мое инкогнито – а хотел я скромно представиться графом Бигоррским, спалили мои же присные с первых фраз разговора, раздувшись от собственной важности и близости к короне. Дона Саншо посадили около хозяйки как второго феодала нашей иерархии. Остальные – по чинам. Таким вот образом образовалось в середине этого длинного стола много пустого места. Со мной – рядом с бароном, – сидели Филипп и шевалье д’Айю, около хозяйки – сьер Вото.
