Подошла, наконец, очередь Феди к исповеди. У аналоя он опустил голову. Священник, о. Мирослав, мягко положил руку на его вихрастую голову:
– Ну-с, молодой человек, – Феодор тебя звать? Что у тебя там за грехи?
– Бабушку не всегда слушаюсь. Бывает, что и совредничаю. – Он еще ниже наклонил голову. Сказать или не сказать? Надо… – Вчера вечером, у бабушки, выковырял дырку. Туда вовнутрь. Ну, вверх, туда. Попробовать, как у нее получилось.
Отец Мирослав удивился:
– А сбоку-то чего не отщипнул, зачем дырку-то ковырять?
– Ну… Ну, чтоб не видела… – Федя покраснел.
– Она заметила б это сегодня, когда будет разрезать, а в Пасху нельзя сердиться…
– Ишь, какой расчетливый, – улыбнулся батюшка. – Ну что ж, потом не забудь извиниться. – Он накрыл его голову епитрахилью, перекрестил: – Разрешаются грехи раба Божьего Феодора…
И как будто легче стало. А тут он увидел пробирающегося к нему Гришку.
– Христос Воскресе!
– Воистину Воскресе! – ответил Федя немного порозовев от необычного приветствия.
– Ну, как исповедовался?
– Ага. А ты?
– А я еще вчера ночью.
– Как так? – изумился Федя. – Кто ж ночью исповедуется? В Пасху-то.
– Здрасте! – значительно посмотрел Гришка на него. – Вчера-то еще, пожалуй, главнее-то было. Знаешь, сколько тут народу ночью стояло? Мне разрешили родители. А с двенадцати ночи все стали кричать: Христос Воскресе! – и целоваться, и сразу на Крестный Ход пошли. Я тоже со всеми. Даже запомнил, как пели. Гришка прищурил глаза и посмотрел вверх.
– Во! Воскресение Твое Христе Боже, Ангели пою-ю-т на небесех… Дальше я немного забыл, но все равно запомнил.
– Жаль. Надо было и мне отпроситься у бабушки. Я не знал.
– А бабулька твоя тоже была ночью. Вчера все взрослые причащались.
– Как?
– А вот та-а-ак, – передразнил его Гришка. – Как ты спал, она и причащалась. Я сам видел. Да вон она сама к тебе идет. Ну, я пошел. К своим, а то волноваться начнут.
Но спросить Федя не успел. Открылись врата и на амвоне показался другой батюшка с Чашей, о. Василий.
– Иди, деточка, – подтолкнула бабушка.
– А я здесь постою.
Федя положил на грудь сложенные крестом руки, правую на левую, протолкался к группе причащающихся детей и встал последним.
– …Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое и сия есть самая честная Кровь Твоя.
…Федя затаил дыхание… Что-то живое, настоящее вливалось в его душу, и от волнения даже стали выкатываться слезинки.
– …Причащается раб Божий Феодор…
И вновь с клироса взлетают, текут радостно, как ручейки, песнопения:
– Христос Воскресе из мертвых.
И вновь взлетают слова:
– Светися, светися, Новый Иерусалим! Слава бо Господня на Тебе воссия!.. – стройная мощь певчих на клиросе уже торжествует на все лады.
– Пасха! Красная Пасха!..
Когда счастливый, розовый от волнения, Федя подошел к бабушке, она обняла его и звонко поцеловала три раза.
– Ну, вот, деточка, теперь ты вроде как Ангел, – и перекрестив, добавила:
– Храни тебя Христос!
Феде казалось, что повсюду все только светлое: праздничный звон на колокольне, ризы батюшек и диаконов, накидки на аналоях, платочки, улыбки людей. И всем им хотелось любить и обязательно сделать что-нибудь доброе. Взволнованный, забыв спросить, почему бабушка его оставила ночью, произнес:
– Когда я принял причастие, мне, бабушка, сделалось так хорошо и даже весело.
– Она не успела ответить, как опять послышалось: – Христос Воскресе! – Воистину Воскресе! И они, вместе со всеми, влились в общий торжественный хор. – Воистину Воскресе!
