– Ты понимаешь что-нибудь? – спросила она, взглянув на Федю.
– Да, бабушка, ты хотела дружить с хорошим мальчиком, который не дрался. Ну, рассказывай скорее, дальше-то как?
– Ну слушай, детка. Спустя какое-то время произошло воровство. Тогда считалось серьезным происшествием. У одной из девочек, из нашей палаты, украли деньги. Стали всех перебирать и остановились на мне. Я стала оправдываться, хотя почему-то чувствовала стыд, что подумали на меня.
Для этого случая всех нас собрали на линейку и завуч школы, при всех, объявила мою фамилию. Я стояла как скованная. Все внутри как-то застыло в черном пламени, как будто все светлое внутри сгорало. Даже мой маленький стержень. Боялась поднять глаза, но они искали Володю, и через головы увидела его в первых рядах. Лицо его было немного удивленным. Бабушка отложила снова вязание, задумалась.
– До сих пор помню то сокрушаюшее чувство горя и стыда. И еще страшней был страх, что меня выведут на середину зала. После всего этого опустошенная, подкошенная несправедливостью, в нашей палате снова и снова опухшая от слез, отрицала свою вину. Долго девочки пытались меня заставить признаться. Они убеждали меня:
– Признайся честно. Мы тебе простим. Ведь и так уж все знают, сколько же можно отпираться?
Совершенно обессиленная от всего, я подумала, какая разница, может и правда простят? Призналась.
– Да, я украла деньги, простите.
Все сразу притихли. Успокоились, уговорив меня. Но изменения никакого не произошло. Суровые молчаливые взгляды.
Заранее скажу, что выяснилось, деньги украл Мишка Завьялов. Наши спальни соединялись незакрывающимися дверями. У него нашли деньги. Он признался. Но заново все производить никто не стал. Устали, наверное. Бабушка задумчиво посмотрела куда-то вдаль.
– После этого жизнь уже потеряла для меня всякий смысл. Я, наверное, была уже никто. Не хотелось жить.
Бабушка достала из-под рукава тряпочку, вытерла появившиеся слезинки.
– Стала пить чернила, чтобы отравиться, выпила полбутылки – противно, кисло. И чтоб долго не думать, взяла в нашей домовой мастерской среднюю иглу.
– Помню, стою в школе, у стеночки. Рядом круглая печка топится, стеночка теплая. Напротив гардероб, там никого нет, баба Феня, гардеробщица наша, пошла звонить в колокольчик, что начался урок. Ребята еще пробегли мимо меня. Улучила момент, сунула иглу в рот. Поставила вертикально над горлом и осторожно впихнула ее во внутрь. Заглотнула слюной. Игла там как будто размышляла идти ей или не идти. Потом потихоньку, словно чего-то боясь, медленно, неуверенно поползла вниз. Забыла, каким концом я ее вставила. После этого мне так стало страшно и жалко себя. Я ведь сейчас погибну! Зачем? Зачем это сделала?! Глупая! Сильна все-таки жизнь. Зачем! Что сейчас с собой сделала. О Господи!!! Только тогда я вспомнила немного о Боге, хотя никогда и не ходила в церковь, и ничего не знала. А тогда как-то вспомнилось. Но не просила. А только произнесла:
«Господи…» Но было уже не до дальнейших раздумий. Я продолжала стоять у теплой стеночки и ждать, что будет. Ребята уже почти все разошлись по классам. А я ощущала, как внутри она осторожно, слегка покалывая, как будто ей там было неудобно, шла все ниже и ниже.
Федя открыв рот, со страхом смотрел на бабушку.
– И ты от этого не умерла!
Бабушка грустно улыбнулась.
– Как видишь. Наверное, Богу моему было неугодно… Постояла я так у стеночки и не торопясь пошла в класс. До сих пор не могу понять, ведь игла-то не маленькая. Тонкая и острая… Это было, внучек, покушение на самоубийство. Таких людей даже не отпевают в церкви батюшки наши. Не подают за них записочки, даже на кладбище их нельзя хоронить. Где-нибудь от него подальше. А ведь после смерти-то внучек как страшно. Дорога прямо в ад. А ты видел картинки-то эти. Есть и похуже. И человек-самоубийца будет мучиться очень и очень долго. До настоящего Страшного Суда. Да и потом ему не поздоровится. Вот как Господь наказывает. Мы, внучек, никакого права не имеем сами кончать свою жизнь. Нас создал Бог, Он наш Хозяин, а не мы, грешные. Надо слушаться, любить Его, жить по-божески…
