…Два дня затворничества протекли в черной меланхолии. Паолина послушно проводила время в посте и молитве, скрывая этими благочестивыми занятиями бесцветную и безвкусную апатию. Сестра Фелиция была довольна: в настроении своей подопечной она усматривала наконец постигшее ее смирение.
Но мать Доротея придерживалась иного мнения. Порядком обеспокоенная исповедью Пеппо, она лично пришла к Паолине для доверительной беседы. Проговорив о малозначащих вещах всего двадцать минут, настоятельница оценила бледность девицы и застывшую в ее глазах пассивную обреченность. Назавтра к Паолине явилась сестра Фелиция, придирчиво оглядела воспитанницу и велела следовать за собой. Затем монахиня отконвоировала девушку на второй этаж, где ту ждала сестра Юлиана.
Она заведовала всей лекарской деятельностью другого крыла госпиталя, где помещались платные кельи для более зажиточных пациентов. В отличие от переполненного страдающими людьми зала для неимущих, там смертность была относительно невысока, уход за недужными хорош, а к работе допускались только специально обученные медицине монахини.
Заправляла там высокая, сухая и суровая, будто горный мороз, особа. О сестре Юлиане ходили слухи, что кровей она самых высокородных, но прямо перед замужеством утратила в огне холерной эпидемии разом родителей, жениха и троих братьев, после чего приняла постриг в монастыре Святой Клары и посвятила жизнь изучению лекарской науки. Прочие сестры боялись ее как чумы, и лишь мать Доротея перечила ей, впрочем не всегда успешно.
Сухо кивнув на приветствие Паолины, сестра Юлиана без предисловий начала:
– Здравствуй, дитя. – Слово «дитя» прозвучало будто низшее и довольно постыдное воинское звание. – С этого дня ты будешь работать в моем крыле по распоряжению матери-настоятельницы. Подчеркиваю: по ее распоряжению, но не по моему желанию. У сестер много работы, и безграмотная деревенская девица нам лишь в тягость. Сразу после утренней молитвы явись к капелле. Да умудрит тебя Господь.
Отчеканив эту тираду, сестра Юлиана кивнула Паолине и устремилась прочь, оставив девушку в ошеломленном молчании. Послушница хмуро поглядела на удаляющуюся прямую спину, словно ожидая от той каких-то запоздалых разъяснений. Эта устрашающая особа в рясе вовсе не вызывала у нее симпатии, хотя в глубине души Паолина сознавала, что медленное гниение в четырех стенах кельи под надзором сестры Фелиции намного хуже…
Однако вскорости девушка уже готова была пересмотреть свои разногласия с сестрой Фелицией.
Ее новая наставница, на добрую голову возвышаясь над испуганной Паолиной, ввела прислужницу в тесную комнатенку, заставленную сундуками, и сурово вперилась ей в глаза:
– Итак, правила тут простые, но по зубам они не всем. Слушай и запоминай. Забудь о «сестре милосердия». Милосердие живет там, в общем зале, где всяким горемыкам милосердно позволяют подохнуть на койке, а не в придорожной грязи, и лечат их все больше молитвами.
Здесь же, Паолина, идет война. А на войне нет места милосердию. Лекарь на эту роскошь права не имеет. Посему привыкай: если излечение требует боли – ее нужно причинить. Если оно требует непреклонности – ее придется проявить.
Никаких колебаний, никакой жалости или брезгливости. Мы могли бы позволить себе быть щепетильными, если бы люди сами были чуть чистоплотнее. Хотя бы как свинья в хлеву. Та хоть не станет есть гнили и сношаться с хворым хряком. Но люди не таковы. Половина недугов порождена не злой судьбой, а людским скотством. Не сверкай глазами – это так, и ты это знаешь, просто имей смелость это признать. Галльская болезнь, большая часть кишечных немочей, военные увечья, врожденные изъяны. Все это плоды безбожия. Но мы не судьи, Паолина. Мы ростовщики. Мы врачуем тех, кто готов за это платить, чтобы те несчастные в общем зале могли получить лишнюю тарелку супа. И, чтобы нам платили, мы должны делать это на совесть.
