– Не знаю, в чем дело, – сказал он, – что-то не ладится… Женни, которая обычно с полуслова понимает все, что я хочу сказать, сегодня упрямится… Порой у нее даже интонации неестественные, и это ей совершенно не свойственно… Я недоумеваю, дорогой мой… Впрочем, вы сами увидите.
На почти голой сцене появился актер и сел за письменный стол в стиле ампир. Он играл Фабера. Произошла короткая сцена с секретаршей, и та возвестила о появлении персонажа, изображавшего меня. Слушая его, я испытал очень странное чувство. Фабер использовал мои привычные словечки и характерные для меня жесты. Диалог показался мне естественным и живым. Затем на сцену вышла Женни. Я слушал с напряженным интересом: во-первых, потому что был одним из действующих лиц изначальной драмы, но главное, потому что гадал, как Фабер изобразит этот разговор. Я-то знал, как все обстояло на самом деле, а он полагал, что отчаявшаяся Одетта (вернее, Жюльетта) идет на болезненную жертву ради любви к мужу.
Именно эту сцену Женни и разыгрывала перед нами.
– Вы не можете понять, – говорила Жюльетта, – его счастье – это мое счастье. Его наслаждение – мое наслаждение…
Как и предупредил меня Фабер, Женни произносила эти фразы невыразительно. Пару раз он прерывал ее, требуя, чтобы она вкладывала в свои слова больше страсти. Она попыталась, однако ничего не смогла сделать, занервничала и при очередном замечании рассердилась. Выйдя на авансцену, она сдвинула абажур слепившей ее лампы и стала глазами искать в зале Фабера:
– Вы здесь, Робер? Да-да, я вас вижу… Кто это с вами?
– Бертран.
– Ну что ж, поднимайтесь сюда оба. Мне нужно с вами поговорить.
– После репетиции, – сказал Фабер. – Давайте продолжать.
– Нет, репетиции не будет! Нам с автором нужно прояснить один пункт, и я не стану играть, пока это не будет сделано.
– Она сошла с ума, – убежденно сказал мне Фабер.
– Почему сошла с ума? Женни – самая разумная и проницательная актриса в Париже. Конечно же, вы просто обязаны выслушать ее доводы.
– Что она может мне сказать? Она должна играть роль так, как написано… Вот и все. Я же не дебютант, чтобы просить совета у исполнителей.
Женни на сцене все больше приходила в нетерпение:
– Вы идете или нет? Ведь я…
Я взял инициативу на себя и ответил:
– Мы идем.
Я подтолкнул бурчащего и недовольного Фабера к маленькой временной лестнице, соединявшей зал и сцену во время репетиций. На авансцене, держа в руках листы с ролью, нас поджидала Женни.
– Что такое? – спросил Фабер. – Что на вас нашло?
– Нашло то, что я не могу произносить этот текст… Ваша добрая женушка совершенно неправдоподобна, по крайней мере для меня… Я ее не понимаю, не чувствую и не могу играть… Как? Перед нами женщина, которой сообщают, и при этом крайне неловко, что ее муж собирается в путешествие с другой, обожающей его, а у нее лишь один ответ: «Очень хорошо… Лишь бы он был доволен, тогда и я буду довольна». Такого не может быть… Ну же, Робер, вы повидали бог знает сколько женщин, их было великое множество… Вы встречали хоть одну, которая, будь она действительно влюблена, стала бы блеять нечто подобное, как глупая овца?
– Одну такую встречал, – гордо ответил он, – и именно ее я изобразил в «Жертве»… Фактически эта сцена, которую вы именуете неправдоподобной, произошла в жизни. На сей раз я ни на гран не отступил от реальности, и, к счастью, у меня есть вернейший свидетель: это присутствующий здесь Бертран. Он был участником реальной сцены разговора с женщиной, которую вы играете…
